Вестник Мурмана. 1923, № 50 (15 дек.).

20 В Е С Т Н И К № 50. Ш Е С Т Ь О Е Е Т . Мы были и остались авангардом... Громовый грохот бури претерпев, Вложили мы в размеренность работы Любовь и гнев. * * * Промчались дни безудержным циклоном, Истлевшее развеяв по пути. Шесть лет зовут. Зовут сурово Вперед итти. Нас не страшат минуты испытаний, Все та же вера в пламенной груди... Мы были и остались авангардом-- Мы впереди. Современные пиеатер. Всеволод Иванов. „Мужики все лезли и лезли... !ѵ.к спе­ лые плоды от ветра падали они и цело­ вали смертельным последним поцелуем землю... Броневик продолжал жевать, не уставая... Падали, от стальных сте­ нок, кусочки свинца и меди в тела, рвали груди, пробивая насквозь, засте­ гивая навсегда со смертью в одну петлю. Мужики ревели—о-а-а а-о о!—так опи­ сывает Всеволод Иванов в повести „Бронепоезд № 14—69“ одну из бес­ численных схваток сибирских партизан с колчаковцами. Стон умирающих, сотни трупов, по­ хожих на бревна, полые куски мяса тяжело раненых, причитания и плач женщин—незабываемо жут кая картина. Когда читаешь повесть В. Иванова, кажется, будто ты в обмороке: смерто­ носные образы, окровавленные лица, искривленные предсмертной агонией, кровавые вещи, вся природа, маленький листочек, присыхающий к крови вы­ пачканных телег—какое-то сплошное торжество, дикие пляски всепобеждаю­ щей смерти, и так без конца от стра­ ницы к странице. Слабонервным нельзя читать этой повести, непременно сойдут с ума. Но не странно ли? Только что он рассказал, как умирали в невероятных мучениях, безумно корчась от боли сибирские его партизаны и тут же, совсем рядом —начинает лирический гимн, хвалебную оду, молитвословие в честь прекрасной человеческой жизни. „Пахнет земля—из-за стали слышно, хоть и двери настежь, души настежь. Пахнет она травами осенними, тонко, радостно и благословляюще. Леса неж­ ные, ночные идут к человеку, дрожит и радуется—он господин. Знаю! Верю! Хорошо, хорошо- всем ве рить, все знать и любить". Потрясенные читатели—в обмороке, а ему хоть бы что, такой ои изуми­ тельно крепкоГелый художник! Еще не остыл труп казненного сле­ саря „с девичьими пухлыми губами", а Иванов уже декламирует: „Ух, земли вы мои, земли тучные". „Эх, рааость— любовь моя, горная птица над балками". Верую!.. („Цветные ветра", стр. 238). Я долго читал и мне думалось: что же это такое—стилистический ли только прием, за которым нет ничего, кроме холодности, безразличия к чужому страданию, какая-то особая притуплен­ ность восприятия или эти поелесмерт- ные лирические гимны есть подлин­ нее жизнеощущение писателя, тот главный стержень, около которого вра­ щается весь его аппарат? Достоевский, Гоголь, вся русская литература в несказанном каком-то по­ рыве стремилась разгадать эту вечную тайну, загадку бытия—рождение и уми­ рание, и если нет бесмертия, то „про­ клят человек"—говорил Достоевский, если жизнь кончается смертью, небы­ тием, то что лее она такое, как не дьяволов водевиль, как не произведе­ ние чьей-то злой и враждебной чело­ вечеству силы. Счастливый и радостный Ив нов! Для него, действительно, нет траге­ дии, проклятий, ужасов, страха смерти, чувства безысходности, безвыходности, обреченности всего живущего, той по­ следней черты, того тупика, которые так проникновенно изображались рус­ ским писателем. Он полюбил жизнь прежде, чем на­ шел ее смысл, и даже в минуту смерти ему улыбается мир. Мрачную, тяжелую свою автобиогра­ фию, из которой мы узнаем, что он сам дважды был приговорен к рас­ стрелу он ничем иным не нашел окон­ чить, как тем >і,е торжественным гим­ ном жи зни—„с 1917 года идет одна моя дорога смертная и тому, что жив -ра­ дуюсь". Лирические отступления Ива­ нова и есть выражение его „чувства жизни", а отнюдь не прием, пе холодное мастерство. Так и кажется, что даже среди кро­ вавого поля, окруженный грудой изуро­ дованных человеческих тел,—он будет стоять, неизменный, с лицом просвет­ ленным и улыбающимся. В. Иванов знает только „осанна" и не знает „распни". Мир обращен к нему всегда только, как бы одной вечно ра­ достной, солнечной своей стороной, а другую — искривленную от боли — он, хотя видит, но пе чувствует, эстети­ чески не переживает, и оттого, там, где у нас образы страданий и смерти вызывают чувство безысходности или проклятие, там у него рождается—гимн. Такова его психология, как худож­ ника. В ней его сила и одновременно слабость. Наделенный таким счастли­ вым даром, остро ощущая, как никто в современной литературе, везде разли­ тую радость—В. Иванов, вместе с тем лишен одного: чувства живой челове­ ческой личности. В его творчестве нет человека, он писатель без человека. Какое-то „сплошное животное, безли­ кое, текучее, почти без слов и без мыслей"—смотрится со страниц боль­ ших его полотен, как сосны сибирской тайги, похожи мужики В. Иванова один на другого, нет лица, нет индивидуаль­ ности. и если он каждого ощущает в отдельности—то неизменно в окруже- М. нпи той природы, от которой они не­ отделимы. Вот Каллистрат Ефимыч из повести „Цветные ветра", образ, прекрасный именно своей стихийностью,—„его лицо, говорит автор, как старое дерево", вот вождь партизан Никитин, „как сухо­ стойное дерево, длинный и легкий", а сами партизаны: „их тело, как граниты сопок, как деревья, как травы". Л поп Исидор с лицом, „точно древнее дерево", с „зубами острыми и желтыми, как со­ еновые клинья, а некий Сергий, криво­ рукий и кривоногий, как полярное де- рево,а женщины, девушки-—одна „сгла­ зами серыми очень похожа на дрофу", причем бедна у ней „крутые, как стога сен і “, другая подобна „слежалому сену" - таковы действующие лица по­ вестей Иванова „Бронепоезд" и яЦвет­ ные ветра". Траьоиодобные, деревоподобные лю­ ди В. Иванова представляют собою пе личность, всегда единственную и не­ повторимую, а как бы сплошное „все- мужицкое тело", человеко-прпроду, че- ловеко-зверя. Недаром В. Иванов так тонко чув­ ствует всякие запахи: „пахло из огорода теплым навозом, мутно пахло теплой землей, грибами, пахли медом тихие, тучные лошади" и т. д.—в этой особой остроте обоняния есть ведь тоже нечто звериное... Нужно сказать еще, что, восприни­ мая человека только через те вещи, которые его окружают и характеризуя его этими веінами, В. Иванов, отнюдь, не заимствует этого приема у своих нредшествеини ;ов (Е. Замятин и др.), отнюдь не подражает, скажем, Л- Андрее­ ву, который писал, что „музыкант с контрабасом похож на контрабас, а тот, что с флейтой, как ф л е й т а " -у Ива­ нова такая черта самобытна, ни от кого не идет, а вытекает из его миро­ ощущения. Счастливый и радостный певец зве­ риного, нутряного, как бы всегда го­ ворящий: „узнаю тебя мир, принимаю"— В. Иванов один из немногих писателей, которым прежде всего было дано пре­ одолеть тяжелое чувство безысходности, ведущее всегда к пессимизму. Но эта победа Над хаосом, преодо­ ление „банки с науками" досталась В. Иванову дорогою ценой: как только он убедился, что „все хорошо", так тотчас же лишился чувства живого че­ ловека, живой конкретной личности. Человек- носитель трагедий и ужа­ сов. Нет ужаса, но и пет человека. Либо торжествующая стихия и тогда „осанна", либо, страдающий, побеждае­ мый смертью человек и тогда—безыс­ ходность и обреченность. В. Иванов обрел один мир, чтобы тотчас же на­ всегда утратить другой. Александр Свентщкий. Редактор: Редакционная Коллегия. Издатель: Правление Мурм . ж . д. и Карэ косо .