Труды КНЦ вып.16 (ГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ) вып. 2/2019(10))

дети в фашистских застенках» [Память неподвластна., 2015: 217]; «Не должно быть <.> мучительной жизни переселенцев, “ лишенцев ” » [Спецпереселенцы., 1997: 73]. Чаще всего страдания и мучения определяются и описываются через конкретные их проявления: физические, психологические, материальные, бытовые, эмоциональные: «.жили мы, «кулаки», морально убитые, пришибленные люди. Голодали и горевали тысячи людей в палатках и шалманах под свист бешеного северного ветра. Под завывание пурги да под плач собственных малолетних детей, дрожащих от холода в брезентовых палатках, в тесовых трудно отапливаемых шалманах» [Спецпереселенцы., 1997: 37]; «Нас очень обидели <.>. Мы прожили такую унизительную жизнь, не дай бог никому» [Память неподвластна., 2015: 211]; «.мы оскорбленные, и обиженные, и униженные» [Там же: 217]; «Кто этого не видел, не узнает, как страшно, когда исчезает детская веселость, что такое прощание, слезы, крики. До сих пор в ушах стоят.» [Спецпереселенцы., 1997: 97] и т. п. В описаниях страданий и мучений спецпереселенцев проявляется яркая особенность русского ритуализованного дискурса, блестяще проанализированная в свое время на материале разговоров интеллигенции эпохи перестройки американским антропологом Нэнси Рис и обозначенная как «сетования» или «жалобы». Этот особый речевой жанр относится не столько к определенному времени или социальной группе, сколько к национальной культурной традиции в целом. По мысли исследовательницы, такой характерный способ речи не только выявляет острые противоречия российской действительности и моменты социальной напряженности, но и оказывает влияние на социально-политические процессы [Рис, 2005]. Примечательно, что первоначально Н. Рис, знакомая с жанрами русского фольклора, назвала эту форму говорения «причитаниями». Что касается рассказов спецпереселенцев, то для них данный способ представления себя и своей жизни кажется исключительно органичным. Столь же естественным продолжением «сетований» (более характерным для другой, специфической, социальной группы) оказывается традиционное обращение с просьбой о помощи: «И еще одно хочу сказать. Добрые люди, окажите милосердие в восстановлении справедливости за причиненный произвол, за бесчинство, за унижения пострадавших от сталинских репрессий. Нас, переселенцев, осталось мало. Как мы выжили в таких нечеловеческих условиях, о которых и теперь напоминает наше подорванное здоровье!» [Спецпереселенцы., 1997: 95]. 2. Коллективная жертва — закрепившийся за спецпереселенцами символический статус с очевидными религиозными коннотациями данного понятия. «Жертвенность» — не просто следствие пережитых страданий, но результат попыток их осмысления. Для подавляющего большинства недавних крестьян не поддавалось рациональному объяснению то, что произошло с ними: «И теперь, с высоты семидесятилетнего возраста, хочется понять, почему мы, невинные дети, были полураздетыми выгнаны из родного дома и сосланы в эту холодную, безлюдную северную мглу?» [Спецпереселенцы., 1997: 111]; «.тысячи неповинных людей везли куда-то в товарных вагонах, как скотов» [Там же: 38]. Бесконечно повторяется риторический вопрос: «За что?» Глубоко верующим людям в конечном счете не требовалось ответа на этот вопрос, потому что в невинном страдании содержится глубокий религиозный смысл. В этой связи Э. ван Альфен отмечает: «Холокост был намного более травматичным для 10