Труды КНЦ вып.9(ГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ вып. 7/2018(9))

крестьянского сопротивления бегство, разбазаривание своего имущества, разделение семьи и развод [Виола, 2010: 66]. Использование категории «сопротивления» для объяснения поведения вынужденных переселенцев представляется не вполне оправданным. Как минимум, это понятие нуждается в дифференциации значений. В противном случае различные формы эскапизма или обмана придется приравнять к «борьбе» - выраженным протестным действиям (что также встречалось и заканчивалось трагически). Попытки обмануть власть и спрятаться от нее соответствуют другой стратегии — адаптивной. Это не борьба, а оборона. Такие действия нацелены не на противоборство с властью, а на избегание ее воздействия, минимизацию контактов с ней («отделаться малым» и дистанцироваться) и на физическое самосохранение. Историки констатируют, что депортированные «в экстремальной для себя ситуации продемонстрировали высокие адаптационные способности» [Земсков, 2005: 281-282]. Специалисты по изучению социальной памяти репрессированных считают, что дети спецпереселенцев обнаружили устойчивую способность к продуктивной жизни, несмотря на разрушение семьи и социальную стигматизацию. И с профессиональной, и с обыденной точки зрения, нередко кажется парадоксальным, что многие представители и потомки семей спецпереселенцев стали лояльными, и даже убежденными, советскими людьми. В попытках найти объяснение М. Кацнельсон и Н. Барон, в частности, пришли к выводу, что «кулацкие» дети не были пассивными жертвами, они брали на себя огромную ответственность за собственное выживание и благодаря этой жизненной стратегии, которая обозначается как «борьба», стали «нормализованными советскими гражданами» [Kaznelson, Baron, 2016]. Если и пользоваться понятиями «борьба» и «сопротивление», то субъектом в случае крестьян-спецпереселенцев следует признать не индивида, который защищал личные или классовые права или просто старался выжить, но семью. Как пишет Л. Виола, «некоторые с фатализмом смирялись со своей участью <...>. Другие же выбирали самоубийство <...>. Но многие старались спасти хотя бы детей» [Виола, 2010: 66]. Субъект принятия решений здесь не назван (обозначен местоимениями), и стратегии поведения распределяются на некие группы индивидов. Между тем в крестьянской семье решение в большинстве случаев было делегировано главам семейств, принималось совместно родителями или на семейных советах: «Думали, что раздел семьи спасет от разорения, долго решали, но сделали вывод: “Будь что будет, будем вместе”» [Память, 2015: 128]; «Старшего сына родители отправили из дома в Карелию, чтобы он избежал участи ссыльного и получил паспорт» [Спецпереселенцы, 1997: 112] и т.д. Различаясь по форме, средства спасения основывались на использовании специфического семейного ресурса «совместности» (собственности, проживания). Им можно было манипулировать путем «разделов», «выделов», «разъездов», чтобы вывести семью из-под удара ради достижения стратегической цели — сохранения физической и символической целостности. Отделение части было одним из средств спасения семьи как преемственной общности. Власть разделяла семьи по социальным и, скорее, прагматическим основаниям: на стройках социализма нужны были трудоспособные работники. Власть могла предоставить известный выбор, насколько это соответствовало ее 21