Труды КНЦ вып.27 (ГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ вып. 1/2015(27))

Представители высшего эшелона ВМФ, как стало известно позднее, с самого начала предполагали (или были почти уверены), что шансов на спасение экипажа мало, но в обществе поддерживали надежду. Писатель и военный моряк Н.А.Черкашин пересказал фрагмент своего диалога с командующим флотом адмиралом Поповым, который прокомментировал ситуацию так: «Когда мне доложили результаты предварительного осмотра корпуса “Курска”< ...>, я понял, что большая часть экипажа погибла. - Почему же об этом сразу не объявили? - Зачем? Что бы это изменило? Не приехали родственники? Они бы все равно приехали, даже если бы мы объявили, что в отсеках нет ни одной живой души. Не поверили бы. И правильно сделали бы. Потому что знать, подчеркиваю - не предполагать, а знать это, не было дано никому» [Там же: 35]. Не будем рассматривать другие варианты объяснений сложившейся информационной ситуации, их высказывалось множество, и большей частью они указывали на военно-политические мотивы («тайну») и умысел. В данном случае важнее объяснение, которое соответствует культурно-психологическим и этическим нормам и уже потому не может считаться «ложным»: в него легче всего верить, в том числе самому говорящему. Таким образом, значительный отрезок времени ушел на то, чтобы убедиться в факте смерти в результате проведения работ по обследованию затонувшей лодки. Работы назывались спасательными, но НА.Черкашин высказался на сей счет прямо: «В отличие от всех прочих подводно-спасательных операций (на “Адмирале Нахимове”, на С-178, на К-429), работы на “Курске” во многом носили ритуальный характер» [Там же: 192]. Смерть должна предстать в своей «телесной», физической определенности. Моделируется ситуация, при которой родственники и общественность «не поверят» в нее до тех пор, пока она не будет объективирована материально, технологически. «Неокончательная смерть» чревата не только социальным кризисом, но грозит обвинением в убийстве: «понимать и догадываться - одно, а убедиться - другое <...>. Да разве поверило бы хоть одно родительское сердце такому преждевременному заявлению? Разве не посыпались бы обвинения в том, что флот досрочно прекратил спасательные работы, “не захотел никого спасать”? <...>. Пресса, родственники, общественное мнение, в том числе и мировое, никогда бы не простили российскому флоту подобного бездействия. Потому и ныряли, что не нырять не могли. Да, знали, что живых уже нет. Но объявить об этом можно было только тогда, когда бы был вскрыт отсек-убежшце, последний приют уцелевших на время» [Там же: 194-195]. 16 августа президент России заявил, что ситуация с подводной лодкой «Курск» критическая, но флот располагает необходимыми средствами спасения. Однако вскоре Москва запросила помощь иностранных спасательных служб. В течение последующих дней, вплоть до 21 августа, продолжались спасательные работы с помощью специалистов Великобритании и Норвегии. 17-го числа в Главном штабе ВМФ сообщили, что команда лодки перестала подавать акустические сигналы, которые фиксировались ранее. 18 августа ситуация на борту «Курска» оценивалась уже как «закритическая». Президент России вернулся в Москву с юга и заявил, что хотел прервать отпуск и вылететь к месту трагедии, но удержался. Неопределенность ситуации проявилась даже в поведении главы государства, действия которого всегда имеют знаковый и высоко ритуализированный характер. Избирая позицию «понимания», писатель от лица президента пытается воспроизвести его рефлексию: «Я и сейчас убежден, что мне не надо было лететь в Видяево в самые первые 49