Труды КНЦ вып.25 (ГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ вып. 6/2014(25))

порой рефлексивной, рассудочной, нередко - той, которую можно назвать «памятью сердца». Традиция рассказывания, зафиксированная в текстах записей «фольклора гражданской войны», устанавливает тесную связь между этой памятью и пространством традиционной культуры Русского Севера. Так, семидесятилетняя А.П. Попова, рассказывая о с. Нюхча, затерянной в глуши Карельского Поморья, вспоминала, что до прихода «добровольцев» - солдат добровольческой белой армии - «уж никто у нас не бывал, ворон не пролетывал в нашу деревню» [НА КарНЦ РАН. Л. 229]. В записанных А.М. Астаховой текстах рассказов членов семьи И.В. Титова из Нюхчи присутствуют фольклорные мотивы «чудесного спасения» и «неокончательной смерти» участников кровопролитных событий. Так, по свидетельству сестры, в одном из домов односельчанка сумела спасти своего брата от ареста следующим образом: «В окошко-то увидали и бегом из квартиры через сенник, но по дороге встретился бы неминуемо с Рублевским <белым офицером. - Е.Д.>, если бы «жонка» хозяина «не закрыла его юбкой: она, распустив юбку, встала между ним и Рублевским, и брату удалось бежать». Другому жителю деревни, уцелевшему во время расстрела, удается выбраться из-под горы трупов и скрыться [НА КарНЦ РАН. Л. 322, 333]. В записях А.М. Астаховой можно выделить и традиционные для фольклора мотивы «нетипичного поведения врага». Часовой-белогвардеец предупреждает красного партизана о грозящей ему в деревне опасности. Врач, служивший у белых, спасает красноармейца от ареста, поскольку оказался его однополчанином в годы Первой мировой войны (1914-1918) [НА КарНЦ РАН. Л. 304]. В воспоминаниях сорокалетнего А.П. Вавилина о пребывании в плену у белых в 1919 г. в районе ст. Кяппесельга он связывает свое спасение от расстрела с тем, что арестованный вместе с ним товарищ-поляк оказался родственником начальнику контрразведки: оба поляка вместе служили «в царское время», к тому же были женаты на сестрах [НА КарНЦ РАН. Л. 301-302]. Приведенный пример подтверждает заключение И.А. Разумовой о том, что установление родства в любой форме - от свойства до былого братства по оружию - способствует преодолению критического положения, являясь средством «спасения» и психологической компенсации [Разумова, 2001: 320-324]. Вместе с тем в семейной памяти, носителями которой выступают как мужчины, так и женщины, отразилась и специфика корпоративного мировосприятия военных, обусловленная бытом, системой ценностей и другими особенностями их корпоративного сознания. Эта специфика тесно связана с ритмом исторического времени и с механизмом функционирования исторической памяти этой социальной группы [Кожевин, 2002]. Исследователь феномена коллективной памяти и культуры припоминания / забывания И. Нарский определяет историческую память как «культурный контекст, социокультурную рамку или смысловой растер, который просеивает, упорядочивает, иерархизирует по критерию социальной значимости, удерживает и инструментализирует пережитое человеком (и группой)» [Нарский, 2004: 86]. По его наблюдениям, этот феномен «включает не только некую мозаику исторических образов (а не монолитный образ) как результат обращения к прошлому», но и «всю совокупность процессов их формирования, циркуляции, деформации, вытеснения, манипуляции ими и т.д.» [Там же]. Иллюстрацией к тому положению исследователя, что носителем коллективной памяти является не коллектив, а отдельный человек, память которого представляет собой «аморфный анклав разнородных и разнообразно интерпретируемых мифов» [Там же], может служить зафиксированное А.М. Астаховой рассуждение бывшего красного партизана П.А. Добрякова о прошедшей жизни. Активный участник революционных событий 1917 года в Поморье, рабочий сорокского лесозавода К. Стюарта, председатель Сорокского отделения профсоюза лесопромышленных предприятий и член исполкома Сорокского совета, в начале 1930-х завершил свой рассказ следующим образом: «И так за 10 лет с 1917 г. я разбит, как 117