Труды КНЦ вып.25 (ГУМАНИТАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ вып. 6/2014(25))

Теперь он погрузился в этот «сладкий сон» навсегда... Кое-что проясняет девиз петербургского клуба моряков-подводников: «Наше дело - это не профессия и не служба. Это - религия» [Черкашин, 2001:135]. В случае моряков-подводников статус профессии риска особенно высок, поскольку имеет, как минимум, тройное обоснование: деятельность связана с войной, морем и пребыванием под водой в замкнутом пространстве. Подводная лодка - идеальный и даже слишком простой, а потому часто используемый образ гроба в могиле. Столь же безыскусен и употребителен и образ сна-смерти. В иные идеологические контексты помещается гибель «Курска» теми авторами, которые в силу своего служебного положения и рода деятельности были организаторами и исполнителями следственных и технологических мероприятий, связанных с «прощанием» с «Курском». В их мемуарах событие не представлено в знаковой роли, они не идентифицируют себя с военно-морской общностью. Если использовать категории ритуала, то этих деятелей можно отнести к экспертам ритуальной службы - посреднической структуры между живыми и мертвыми, - в отличие от авторов, цитировавшихся выше и представляющих «группу умершего», хотя бы и в периферийной ее части. Причины данной смерти рассматриваются ими скорее как «естественные» или ситуативные (несчастный случай), установка на поиски «убийц» и, соответственно, социальная критика в их задачи не входят. Декларируется или выражается за счет стилистических средств стремление к максимальной объективности. В первом варианте причина представлена как «болезнь пациента». Она обусловлена «национальным характером», который, как известно, менять трудно: «Слово это - «педантизм». У нас в России оно явно не в почете. Нам свойственно проявление, к счастью, эпизодически, таких качеств, как лихость, бесшабашность и действий «на авось» <...>, нам придется полюбить слово «педантизм», которое олицетворяет четкие, последовательные и стабильные действия при проведении подготовительных, проверочных и обслуживающих операций, всей технологической цепочки при эксплуатации техники» (следуют положительные примеры отношения к военной технике в США и Великобритании) [Спасский, 2003: 258-259]. Автор даже оговаривается с мягкой иронией, что у него самого «10 процентов немецкой крови». Во втором варианте, аргументируемом выводами официального расследования, причиной гибели признан случай. Вместе с тем его предложено осмысливать как частность общего правила («социально-философского», или религиозного) - есть коллективная ответственность, но нет в мире виноватых: «в историческом плане, думаю, не стоит оперировать понятиями вины или невиновности. Мы все жили в одном культурном пространстве. И мы все ответственны за него, да и за свое собственное поведение в тех или иных обстоятельствах - тоже. Мы все наследники того образа жизни, которым обладали» [Устинов, 2004: 291]. Высказывание содержит антитезу: сопоставлены «культурные пространства» прошлого (у данного автора под ним подразумеваются советский и перестроечный периоды) и настоящего. Возможная ответственность ассоциирована с «наследием». Или с «наследственностью», за которую, строго говоря, пациента винить трудно? Этой логике соответствует вывод, прямо коррелирующий с религиозным подходом: для предотвращения катастроф нужна «новая нравственность». Переключаясь на такие рассуждения, автор не случайно обращается к специфической проповеднической риторике: «Крушение нынешней атомной цивилизации может оказаться еще более катастрофическим, чем гибель минойской культуры или Вавилона <...>. Человечество уже не может оставаться прежним для того, чтобы выжить. Оно не может полагаться на привычный внушенный кем-то разум, как на средство ориентации в жизни. <...>. Надо понять, что такой губительный разум дан нам кем угодно, но только не Богом (это для верующих) и не всесильной природы (это для атеистов). И, если прислушиваться к нему, этот порочный разум будет приказывать нам бесконечно повторять ошибки наших пращуров. <...>. Это понимание современных проблем и ставит 104