Тиетта. 2010, N 1 (11).

70 От главного редакт ора Кажется, это было в середине 1980-х. Был поздний зимний вечер. Я торопился по морозцу домой, в аспирантское общежитие. Глядь - навстречу стоматолог Саша Селицкий. Давай, говорит, зайдём куда-нибудь согреться. Отчего ж не зайти! Идём. Тут из-за поворота - худощавая фигура. Издалека улыбается. Стало быть, Сашкин знакомый. Игорь Чайковский. Пойдём, говорит, ко мне. Знакомство надо скрепить. И вот мы в гостях у художника. Осматриваюсь. Квартира как квартира. Художествен­ ного беспорядка - в меру. Картины на стенах. Картины под диваном и за ним. Одна на штативе, при­ крыта тряпицей. Любопытно. Приподнял. Подсмотрел - огромные маки пышут ядовитым ж ар ом . Тут и напитки подоспели. Сам собой начался разговор о науках и искусствах, мастерах и ремеслен­ никах. Не скажу, что мнения всегда совпадали. В такие моменты Сашка из дальнего угла подшучивал: «Вы спорьте, спорьте! Не стесняйтесь! Зубы я лечу по средам, а вставляю по пятницам!» Разошлись под утро, договорившись о том, что в науке и искусстве никак нельзя без творчества и что важнейшим из искусств и наук для нас является . стоматология. Мальчишник у д а л ся . Жизнь развела в разные стороны. Но всегда приятно было встречать Игоря в городе с улыбкой, просвечивающей сквозь бороду, и жать его руку с длинными пальцами и хрупким, тонким запястьем . Посвящается И. Чайковскому Вот Илья Глазунов. Берёт белый холст. Белым маслом населяет его кромешным снегопадом. Всё собой заполняющим. Спокойным. Даже равно­ душным. А в центре - едва-едва различимый бре­ дёт странник. Тоже белый. И весь этот странный мир цвета праха - в акцентировано грубой, топор­ но сработанной раме. Из плах. Берёзовых. Тоже белых. На фоне белой стены не нужных, белёсым абрисом белизну из белизны не вырезающих. Кто этот путник? И он, и ты, и я. Зачем бредёт? Об­ речён, не сам собой призван, не может иначе. Шаг за шагом раздвигает рамки своего мирка в про­ странстве стены - мира. Ищет красок, чтобы его расцветить. И не находит. Но не удовлетворяется. Для максималиста мир всегда остаётся белым фо­ ном невыразимого многоцветья, своей белизной о нём заявляющим. А вот Кристиан Линдберг. Берёт в руки тромбон и за семнадцать с половиной минут из­ влекает из него полтора десятка чистых звуков. От едва слышного, осторожного, с грустью, протяж­ ного вздоха до резкого, совершенно отвращающе­ го вопля, крика, стона. Но слух настораживают и режут не они, а долгие-долгие паузы. Чьи это звуки? И его, и твои, и мои. Чьи паузы? Мира. Звуки лишь трассируют редким пунктиром его невыразимое многозвучье. Их было бы достаточ­ но всего двух в одномерном континууме тишины. В начале и в конце. Высказать полифонию они не в силах. Но суть соло - не в череде вздохов, всхли­ пов, вскриков, а в тишине между ними. И это соло тишины Джона Кэйджа началось не с его первой ноты, а с сотворения мира, и не завершится с уга­ санием последнего эха под сводами зала. Тишина - единственное вместилище многоголосья мира в его полноте. Или Генри Мур. Его поразила пластика сло­ новьего черепа, подаренного ему на день рожде­ ния. Она почти совершенна! Теперь Мур берёт ка­ менную глыбу и отсекает лишнее, ища в ней иде­ альную форму. Но абсолют не может походить на что-то знакомое. И он ищет форму, ничего не