Рыбный Мурман. 1988 г. Июнь.

— Строки, опаленные войной — Кестюк Кольцов ШШШ2 Константин Михайлович Кольцов (Кестюк Кольцов) родился 16 мая 1916 года в деревне Дальние Сормы Канашского района Чувашской АССР. С юных лет стал активным сельским корреспондентом . В 1937— 1940 го ­ дах служил в армии, затем работал в редакции газеты «Молодой боль­ шевик». В первые ж е дни Великой Отечественной войны Кольцов был направлен в военное училище, после окончания которого в звании офи­ цера Советской Армии воевал в со­ ставе Полярной (186-й стрелковой) дивизии, сформированной в М ур ­ манске. Погиб 11 мая 1943 года на Карельском фронте. Идут богатыри на бой Идут богатыри на бой, Им не страшны огни и беды. Гремит мелодия победы Весенним громом над землей! Идут богатыри на бой! А враг драконом многоглавым Попрать задумал нашу славу И выпить кровь , земли родной. Он сеет смерть, сиротство, голод. Он оставляет за собой В пожарищах наш край родной И святотатства смертный холод. Мы призваны остановить Фашистских варваро» постылых. В бесславной черноте могилы Навек войну похоронить. Идут богатыри на бой. И знамя Октября святое Над нашей реет головою, Бросая отблеск огневой. Уходим мы на смертный бой. Мы отомстим врагу стократно И, победив, домой обратно Вернемся раннею весной. С Карельского фронта Карельская ночь, которой поэт любовался ... Карелия! Сердце, пробитое пулей ... Тебя не убили, тебя не согнули. И сын твой на вражью милость не сдался. Как ходит земля под ногами... Изранен Снарядами каждый квадрат, каждый выступ. Да, око — за око! Да, выстрел — за выстрел! Зима в маскхалате и та — партизанит! В пурге канонад, в перестрелках жестоких , Сквозь шквалы разрывов, сквозь горе и беды Мы видим дороги Великой Победы, Мы кровью своей намечаем ей сроки. Карелия! Ты для меня , как невеста. В боях мы навеки с тобой обручились. I I жизнью, и правдой своей поручились — Что в сердце пощаде нет песта. Н враг наш пожнет ту беду, что посеял, Ведь он надругался над нашей святыней. Навек черный ворон, Карелия, сгинет I I больше кружить над тобой не посмеет. Милая моя ты, незабвенная, Погоди — окончится когда Горькая, тяжелая, военная. Самая последняя страда. Я пишу к тебе в окопе стылом, Валят с неба черные снега. Все, что было, сердце не забыло, Отольется гибелью врагам. Через час идет в атаку рота, А ужалит пуля впопыхах, — Буду я стрелять живой ли мертвый С именем Отчизны на устах. Если остановит боль слепая И бессильно упадет рука, Из мальчонки нашего, родная, Воспитай стране большевика. Жди меня Молва права: и жизни след На клейкий лист похож . Ты жди , черемуха, мой свет, Я буду знать, что ждешь. Чтоб покорить мой край родной, — На свете силы нет. И я домой вернусь весной В черемуховый цвет. Пока ты ждешь, я буду жить И слух о смерти — ложь. М огу ль я голову сложить. Пока меня ты ждешь ! Собаке-собачья смерть Мы поднялись врагу навстречу Во весь свой богатырский рост, Победы боевой предтечи — Защитники высоких звезд. Собачью смерть найдет собака, Фашист проклятый не пройдет! А если я паду в атаке, Мою винтовку сын возьмет. А если сын, рванув рубаху, Падет на поле вниз лицом, То дочь моя, не знал страха, В атаку встанет под свинцом. ЛИРИЧЕСКИЙ РАЗГОВОР Пам бы иволгой запеть, Нам бы беркутом взлететь ... Заневестилась природа, любо-дорого смотреть ... Словно лютик золотой Распустился край родной. Вот и осень подошла, Гроздья красные зажгла, Эх, рябина ты, рябина, словно из дому пришла, От родимого села Запах Волги принесла. И припомнилась опять Заозерья благодать; За околицу выходит каждый дом меня встречать. Тянут яблони плоды: — Погоди, не уходи! Вольно яблокам плясать, Вольно с веточек слетать, Под тенистые деревья вольно саду в гости звать I I сводить меня с семьей Деревенскою скамьей. Литературная страница Виктор Толокнов Ш Живет и работает в городе Апатиты. Стихотворения печата­ лись в областных газетах, в журналах, сборниках. Автор двух по­ этических книжек, последняя из которых, «Станция Трудовая», выпущена недавно Мурманским книжным издательством в кас­ сете «Прилив». Гадание на Евангелии в сорок пятом «Давай-ка, внучек, погадаем на тебя!» — Меня просила бабушка Федосья и ставила на голову мне книгу, велев ее раскрыть «там, где придется», и повторяя бабкины движенья, я книгу осторожно раскрывал. А выпадало мне одно и то ж е — листочек в этом месте был изорван, газеткою подклеен чем-то наспех, мой палец за газетку зацеплялся, и открывалась книга там, где «Ирод разгневался, осмеянный волхвами, и повелел младенцев перебить». «А почему детей-то убивали! —- Детей за что!! — кричал я, заикался и плакал безутешно. — Их за что!!» «Нет спасу от тебя! — головку гладя. она мне отвечала, в угол глядя. — Война была, детей и убивали. А ты все почему да почему!»... ...Прошел лишь год, и бабушки не стало. Но в памяти осталось прочно это — «Война была, детей и убивали. А ты все почему да почему!»... И каждый раз, когда из Заполярья я приезжаю — то иду к березам, стою над холмиком и, голову склонив, с вершины лет не гром ко повторяю: «Иван родил Семена, Семен родил Федора, Ф едор родил Павла — мужа Анны, от которой родился я — твой внук, Федосья Григорьевна!» Он появлялся вдруг, нежданно в районе нашего двора. «Тряпье беру!» — кричал гортанно, и улыбалась детвора. С эскортом звонким, босоногим, въезжал, поскрипывал возок. Приемом встреченный высоким, старьевщик, выбрав холодок и покурив, с довольным видом вершил нехитрый свой обмен — манулатурная Фемида с весами странными — безмен. В пробитой солью гимнастерке, он не блистал кустом наград: Старьевщик одна, с колодкою потертой, была за город Сталинград. А к ней тяжелым приложеньем пустой рукав под ремешок, и шрама рваного сеченье через совсем седой висок. Мы, дети, полные надежды, несли к нему со всех концов срок отслужившие одежды погибших братьев и отцов. (Одежды долго не лежали, ты матерям не ставь в вину — ночами, плача, ушивали. Мы пережили в них войну.) Остатни ватников, бушлатов... В те годы, что ни говори, была за них высокой плата — тетради, ручки, буквари и трели глиняной свирели, и ярко-красные шары... Ты, жив, старьевщик? Оскудели твои велиние дары? Есть человеческие души — одежды прошлого, как хлам, наследством тягостным, •ненужным лежат в тех душах по углам. А хлам других еще так броско стоит шлагбаумом н добру. Ты жив, старьевщин! Гей, повозка! Беру тряпье! Тряпье беру! Из рассказа старожила о попытках сноса Кыштымской церкви в 1952 году «...А наши нервы были на пределе, лишь слово брось — и сущий аммонал. Держалась церковь в старом крепком теле. Взрывали трижды — черт ее не брал. Пришел Зампред и бросил гневно: «Плохо! Отчитываюсь. Завтра — горсовет!..» И мы решили взять ее на бога, отлично понимая — бога нет. Собрав, что есть s наличии, взрывчатку, и за собой не чувствуя вины, рванули так, что холм пошел еприсядку! А церковь? Слозно штык, — ей хоть бы хны. И сплюнув зло, Зампред сказал: «Отлично!» Не кинул и на водку — бюрократ! А горсовет решил — да вон она, табличка... С тех самых пор здесь горкинопрокат. Ты осуждаешь?! Вам видней дорога, А я живу здесь скоро сорок лет. Гляжу на церковь, думаю про бога — То ль есть он в самом деле, то ли нет?..» Дождь без конца — как из земли пророс. Мне от него покоя нет ночами — года идут, и осень, как вопрос: «А что ты оставляешь за плечами!» Девочка листик, спорхнувший с рябины, — ловит, как бабочку, ловит ладошками. Звонко смеется, кричит: «Посмотрите! Листик-то весь разрисованный солнышком!» У родника, Самоирония Вопрос ребром. Дожд я тугая плеть — по стеклам. Ночь до серости размыта. Алине где вода серебриста, черпая воду берестовым KoeuiuKOMt вновь открывает она: «Посмотрите! Что оставляю! Взять — и посмотреть! Да сводит спину резь радикулита. А у ключа прохудилося донышко!>> Лес удивленный вздыхает глубинно, дятлы забыли свои кастаньеты, и я удивляюсь се удивлением — детству и осени, счастью и свету! Памяти поэта В сражениях изрядно поизмятый. Недугом круто взятый в оборот, Снимает шлем и сбрасывает латы Презревший зло, уставший Дон Кихот. Он видел жизнь отчетливо и ясно. Он знал предназначение свое. В дороге безвозвратно спился Панса, Загнав в корчме толедское копье. Уходит рыцарь праведного дела Без грома труб и выспренных речей. Уходит он, израненное тело Не греет ласка солнечных лучей. И костерком , за скорбною толпою. Зарей облита горка ааятыи лат, Горит. Над ней с надеждой и тоскою Ждет всадника крылатый Рсссикаит. = = | 10 июня 1988 года