Карело-Мурманский край. 1934, N1-2.

№ 1 - 2 КАРЕЛО-МУРМАНСКИЙ КРАЙ - 33 __ Ну, а что же дальше было, Елена Ивановна? Как вы революцию тут провели? Вот когда, верно, работы-то вам по горло было? Елена Ивановна прихлебывает чай и ставит блюдечко обратно на стол. — То ли не работа была, — отзываегся она и все лицо ее озаряется выражением удовольствия, — беда тольки, што я о ту пору уж не молоденька была. К шештому десятку подходило. Да в тыи годы как-то и лета свои мало цуяла — ровно по воздуху летала, земли под собой не слышала. Враз в цетырех комиссиях работала. — Это в каких же? При исполкоме? — И при исполкоме, и при школы, и в кипирации, и по хозяйству. Был у нас тут женотдел образован. От его во все организации баб для рабош направляли. Ну, сперва я как рядовой член работала, а в 1919 году меня в председатели выбрали. Тоды дела поприбавилось. Да ницо, головы и рук хватило, не оконфузилась. — Не тольки што по своей деревни ■— она и до Мурь- маньского достала, — кивает головой на подругу Овдотья Лукишна не без гордости — знай наших. — До Мурманска? Это как же, Елена Ивановна? Вы и туда ездили? — Ездить не ездила, а слыхать слыхала, што туда помога требуетсе, — рассказывает, блеснув глазами и улыб - кой, неугомонная Елена Ивановна, — племянник у меня на Мурьване был. Приехал оттеда, так мол и так, рас­ сказывает, там рабоци в мороз голоруцно уголь грузят, — рукавиц нету и купить о тыи годы трудно было. Што тут было делать! Как не помоць? Бывает, не цужи стра­ дали, свой брат, рабоций. Собрала я всех баб на собранье, рассказала им про этое дело, засели мы всем скопом, да в два вецера 57 пар рукавиц навязали — теплых, толстых, на ладонях для процности тряпицками обшили, штоб не рвалось. С племянником на Мурьван и отправили. После того я ешшо три года в жен-отделе работала — А как мужики, помогали вам? — спрашиваю я. — Где помогали, а где как, — вздохнув, говорит Елена Ивановна, — во многом, конешно дело, дружно вместе шли. А бывало, што и расходились. О тридцатом годе у нас коммуна образовалась. На коммуньском собраньи мы с Феклой Богдановой стали об церкви говорить, штоб закрыть ее, а в ей детски ясли организовать. С нам и други бабы согласились. А были стары рыбаки, кото­ рые протестовали. Были, конешно, и бабы протестуньи, да мужики хуже баб оказались. Однако, по нашему вышло. Ясли хоть и в другой избы устроили, а церковь все же закрыли. У самой Елены Ивановны образа сняты. По стенам висят картинки, вырезанные из разных журналов. Под одной из картинок — фотография самой Елены Ивановны с кем-то в обнимку. С кем именно, в сумерках не разо­ брать. — А это я с сынком, — посмеиваясь, говорит хозяйка и подносит фотографию к свету. Из-за плеча Елены Ивановны на карточке таращит глаза молодая телячья морда. — Вишь, какого выкормила-то, — с одобрением от­ зывается Овдотья Лукишна, в сотый раз рассматривая знакомую фотографию. Оказывается, когда образовалась кузоменская коммуна, первоначальная ступень сегодняшнего колхоза, Елена Ивановна одна из первых передала в общественное вла­ дение не только свое картофельное поле, но и весь скот — двух коров и бычка. — Отдала — и даже не воздохнула ни разику, с лег­ ким серьцом отдала, — простодушно повествует она, — а теленоцка мне потом из коммуны на выкорм дали. Выкормила я его, он перву премию полуцил. За это нас с им вместе на карт цку большим ликом снели. По „лику" сфотографированного тельца видно, что выкормлен он, действительно, на славу. — Елена Ивановна, почему вы в партию не идете?— спрашиваю я наконец, — по всейвашей жизни и работе вас ведь наверно приняли бы. Елена Ивановна с сомнением качает головой. — Не примут, родима. Карактер худой. — Как... Карактер? Я гляжу на хозяйку в недоумении. Отродясь не слыхала я еще т, кой причины для отвода. — Да ведь звали тебя, не раз звали, — укоризненно замечает Овдотья Лукишна, — сама, баба, фигуряшь... — У меня старша доць за председателем коммуны взамужом и сама партейна,— говорит Елена Иванов­ на, — а меня и верно што не один раз звали, да я боюсь. Больно уж у меня серьцо горяцо Бывает, на собраньи покажетсе мне, што у их не по моему идет, а меня оны не слушают — так серьцо разгоритсе, я и вон бегу. Не то уж знаю, што раскрицусь, расшумлюсь, гвалту будет до потолоку, сраму на всю деревню станет. Терь- пенья во мне, милая, мало, штоб в партею игти. А што могу, я и так для партеи работаю. Поздно вечером, вся под впечатлением рассказов Елены Ивановны, — таких ярких и запоминающихся в их безыскусственной жизненной правдивости,— выхожу я из маленького серого домика. Моросит мелкий дождь. Тяжелый мокрый песок мерт­ вым ликом глядит вверх на взрыхленное тучами небо. Покорно приникли к земле намокшие избушки. А пышная зелень не гнется. Тянется она к самому крылечку, шелестит, омывается дождем и, умытая, еще бодрее глядит на все стороны. „Место-то убого, земля неродима*. Так писали о Кольском полуострове древние летописцы. Бодро опровергает наша эпоха свидетельства пожел­ тевших свитков. Опровергает не словами, — картинами живой жизни, растущей на глазах. Сегодняшнее Поморье, тридцать лет назад робко под­ нимавшее голову на первый призыв — на горячую про­ поведь „мучеников наших", как со слезами вспоминает старая коммунарка, — тысячами голосов, во всеуслыша­ ние повторяет сегодня те речи, которые когда-то звенели опасливым шопотом в притихшей занавешенной школе. Много ли осталось их,— тех, кто шептал когда-то в кузоменьской школе о приближающейся свободе? Веро­ ятно, немного. Но те, которые остались, могут с радо­ стью заглянуть сегодня на далекий Терский берег. Креп­ кими руками несут дети и внуки в века дело, начатое отцами. Была в словах отцов необманувшая правда — и расцветает сегодня эта правда в росте Хибин, в развер­ тывании нового рыбного хозяйства, в пробуждении тундры, — в энергии и творчестве ясноглазой здоровой поморской молодежи, поднимающейся свежими ростками над былым неродимым песком. „Неродимость“ — в прошлом. Наша сила — в расцвете. И. Колпакова.