Карело-Мурманский край. 1930, N2.

№ 2 КАРЕЛО-МУРМАНСКИЙ КРАЙ 21 Молодой партиец говорит, усмехаясь: — Здесь Джека Лондона хорошо зимой читать. Рас­ сказы о Клондайке очень утешают... — Сполохи тоже... — Северное сияние... — Ну, пускай — сияние будет! Не видал? Это, брат, надо видеть. Для этого сияния из Китая надо приезжать. Это, братец мой, такой прекрасный вид... даже — страшно! Пламень ходит по небу, столбы огненны падают, вихри носятся — беда! Прямо скажу — беспощадная красота сия­ ние это! Глядишь — и глаза не можешь закрыть. Человек говорит вдумчиво, не громко, со сдержанным увлечением, именно так, как следует говорить о необы­ кновенном. — Я еще не видал этого,—как будто завистливо ска­ зал молодой товарищ. — Увидишь! Некоторые бабы, внове приезжие, даже рыдают со страха. Да я и сам боюсь, сердце замирает, знаешь. Смотрю и — думаю: что же она, значит такая страшная красота, какой нам знак в ней? Смысел-то какой? Молодой товарищ объясняет: — Это электрическое явление природы. Считается, что... — Считается, читается — это мы слышали, — ворчит рассказчик и хмурится. — Тут приезжал один, рассказы­ вал,—действительно,—электричество... Ну, ежели так, ты мне его в лампочку поймай, тогда я тебе веру дам! — Подожди! Природа явления.. — Я, брат, сам природа! Это мне — одни слова, явление... Собеседники мои сердятся. Чтоб отвлечь их от спора я спросил: — Много пьют здесь зимой? — Тут илетом тоже пьют. Зимой-то—побольше. Тем­ нота повелеват. Здешние говорят — теперь легче стало, как электричество завели, а вот, когда керосин жгли, так выйдешь на улицу и будто в бездонну яму упал. Тут и снег сажей казался. Кое где огоньки в окнах, так от них еще темней. Он заговорил более легко и оживленно: •— К тому прибавь, что народу-то меньше было, не то, что теперь, — теперь к нам люди как с облаков па­ дают. Только строй дома, поспевай! Теперь свет и зимой растет. Раньшь — куда пойдешь, чего скажешь? Теперь клуб есть, театр бывает, кинематограф, комсомол разы­ грался, пионеры... большая новость жизни началась! И поругать есть кого и похвалить — тоже. Другой курс жизни взят, не в штиль, а в шторм живем, т ак -то . А прежде только спирту в нутро наливали, чтобы свет­ лее жить. А спирт,— сам знаешь, каков: ты •— его, а он — тебя... Поговорив еще несколько минут, ушли. Вечером, в клубе — собрание местных работников. То­ варищи говорят речи очень просто, деловито, без попы­ ток щегольнуть ораторским искусством. Чувствуется в этих людях глубокое сознание важности работы, кото­ рую они ведут здесь, „на краю земли". Молодой, вихра­ стый парень густо и веско говорит, как бы читая стихи древних, героических былин: — Вот и здесь, в полунощном крае, на берегу холод­ ного океана, мы строим крепость, как везде на большой, на богатой земле Союза наших республик. Часто мелькают сочные, чеканные слова края, все еще богатого знатоками, „сказателями1 былинного творчества. И невольно вспоминаешь „времена стародавние", „уда­ лую побывальщину", людей несокрушимой воли, героев норманских саг, новгородских „ушкуйников" и Пота- нюшку Хроменького, одного из дружинников Васьки Буслаева. Хитер был Потанюшка, он не спорил против Васькина желания искупаться голым в Иордань-реке, где крестился Христос и где разрешалось купаться только в рубахах; он не спорил против Васьки, но хорошо сказал ему: „А течет она, Иордань-река, А течет она в море М ер твое.. Вспоминаешь изумительную кудесницу Орину Федосову, маленькую, безграмотную, олонецкую старушку, которая знала „на память" все былины Северного края, 30 000 стихов — больше, чем в „Илиаде“. Первый, кто оценил глубокое историческое значение этих былин, собрал и записал их, был, как известно, немец Гильфердинг. Он, чужой человек,— „чуже-чуженин"— обратился непосред­ ственно к живому источнику народного творчества, а вот наши собиратели народных песен и былин, поклонники „народности", славянофилы Киреевский, Рыбников и другие записывали песни в усадьбах помещиков, от „дво­ ровых" барских хоров. Разумеется, песни эти прошли цензуру и редакцию господ, которые вытравили из них меткое, гневное слово, вытравили живую мысль и все, что пел, что мыслил крестьянин о своей трагической рабской жизни. Только этой зоркой и строгой цензурой класса можно объяснить такое противоречие: церковь свирепо боролась против пережитков древней языческой религии, а все таки эти пережитки не исчезли и в наши дни. А вот песни крестьянства о своем прошлом, о попытках борьбы своей против рабства или совсем исчезли, или же сохра­ нились в ничтожном количестве и явно искаженном виде. Как будто крестьяне и ремесленники не слагали песен в эпоху Смутного времени про Ивана Болотникова, са­ мозванного царя, про царя Василия, шуйского торговца овчиной, песен о Степане Разине, Пугачеве, „чумном" московском бунте 1771 г., будто бы монастырские и по­ мещичьи холопы и рабочие казенных заводов не пели о своей горькой жизни. Этот варварский процесс вы­ травливания, обезличивания народного творчества — на­ сколько я знаю — не отмечен с достаточной ясностью историками культуры и нашими исследователями „фольк­ лора".