«Любимые мои учителя...» : очерки об ученых, преподавателях-методистах, организаторах учебно-воспитательного процесса в МГПУ : к 70-летию МГПУ / Федер. агентство по образованию, Мурм. гос. пед. ун-т ; [сост. : В. В. Дранишников]. - Мурманск : Мурманский государственный педагогический университет, 2009.

Я не могу назвать себя «другом Лявданского». И, честно говоря, сознательно не стремилась им стать. Между нами всегда была грань, которую мы, по поэтическому со вету Ахматовой («Есть в близости людей заветная черта...»), не пытались переступать. Он называл это «соблюдать иерархию» и решительно пресекал всяческие попытки на ших общих ленинградских знакомых (В.Н. Альфонсова и покойной И.А. Макаровой) свести нас в дружеском застолье. Лявданский никогда не делился со мной чем-либо сокровенным, но мог позво лить себе «мысли вслух»: о жизни и смерти, о любимом им Пастернаке, о живописи местных и неместных художников, о преимуществе Ленинграда над провинцией... Тема смерти как попытка философского осмысления бытия стала ему близка в последние годы, особенно после болезни. Помню, он сказал невзначай: «Я теперь со всем как Толстой: ко всем планам добавляю ЕБЖ - “если буду жив”. Но смерть меня не пугает. Я вдруг понял эту толстовскую (да и бунинскую) мысль о том, что зрелый че ловек не может не думать о ней всегда. Мысль о смерти наполняет жизнь каким-то особым смыслом. Вам, впрочем, рановато об этом думать...». Потом характерно рас смеялся и добавил: «Эти раздумья наполняют смыслом даже эту нашу окаянную рабо ту». Завершил разговор неожиданно искренне: «Устал. Болен. Пора. Но моя задача - довести институт до ума. Пришло время стать университетом. Комиссии замучили. Но я ответственен здесь за все. При мне должна пройти переаттестация вуза. Потом - уйду. А пока... Мы ведь еще повоюем?» Последний выборный срок действительно превратился для Эдуарда Константи новича в какое-то нескончаемое и в итоге фактически проигранное им сражение. Рек тор был ярким человеком и потому имел не просто «недоброжелателей», а целую оппо зицию. Я никогда не вникала в глубь институтских конфликтов и противоречий, но умом .понимала и чувствовала - они есть. Лявданский, как и многие интеллигенты-шести десятники (в театре Олег Ефремов, например), просто притягивал к себе взрывоопасные межличностные отношения. Быть не принятым и не понятым, идти против общего по тока, совершать поступки вопреки сложившемуся общественному мнению становилось для таких интеллигентов «честью мундира». Лявданский во главу угла ставил «пользу дела» и нешуточно дорожил «государевой службой». В принципиальных вопросах он умел поставить общественное выше личного. Но при этом не забывал о значимости от дельного человека. Эдуард Константинович видел и запоминал людей: коллег, старень ких вахтерш (любил стариков очень!), студентов-бунтарей, соседей по дому... Боюсь, что некоторые не понимали и не принимали ректора только потому, что он по своему существу был «слишком филологом». У него было особым образом орга низованное сознание. Не лучше и не хуже, чем у других - историков, математиков, пе дагогов, но... иное. Иная система ценностей. То, что называется «своя колокольня». Эта «колокольня» называется культурой. Более узко - русской литературой. На лекциях и вне аудитории - всегда! - Лявданский мыслил (не являясь при этом «чудаковатым профессором») категориями Достоевского, Маяковского, Бунина. Авторитет книги (особенно классики) для Эдуарда Константиновича был непререкаемым. Литературу он знал, любил, ценил. Охотно и часто цитировал. Эта его особенность на первых порах меня даже раздражала: казалось, ректор пытается «загнать в угол», проверяет на филологическую прочность, издевается, нако нец. Потом поняла, что обращение в самом заурядном разговоре к Чехову, Андрею Бе лому или Бердяеву для него - норма. Отношение к писателям у Лявданского было азартное, ревнивое, к собеседникам чуть высокомерное, насмешливое (он вообще очень любил и умел смеяться. Как-то без звучно - одной мимикой, но при этом до слез). К коллегам-филологам требовательное. 31