Площадь Первоучителей : лит.-художеств. и обществ.-полит. альм. / Мурм. орг. Союза писателей России, Администрация города-героя Мурманска, Мурм. гор. совет ; гл. ред. В. Тимофеев. - Мурманск, 2000. - N 2: [ Очерки, рассказы / В. Маслов].

ПЛОЩАДЬ ПЕРВОУЧИТЕЛЕЙ ПУБЛИЦИСТИКА в блюдце из первой чашки, доложили встречные извоз чики: бабка без него на последних сыновей страшные из- вестья получила... Медленно встал старик, вышел в сени, спустился на настил перед крыльцом. А было синее и яркое начало ап реля. Настил уж е вытаял и подсох подле стены, хотя в су гробах снег оседать еще и не думал, только зачирел и по ночам леденел, коням ноги обдирая. Спустился старик на настил перед крыльцом и, покачиваясь, вроде бы сесть хотел на приступок нижний — колени подогнулись и ру ку протянул, чтобы опереться... Но не сел, а медленно медленно, надломив седую шею и скорчившись, будто в живот саданули не особенно острой камбалкой**, стал разворачиваться на месте, разворачиваться... И, крутясь так, напряженно поводя головой, выходил он к середине сухого настила и вдруг метнулся ко крутой, высокой — ему в рост — снежной заструге, полуподковой охватившей дом, с треском распластал на груди рубаху, ткнулся в застру гу сперва головой, а потом — грудью! грудью! грудью! — по ледяной ломающейся корке. Грудью! грудью!.. Прижавшись к стене дома, чуть поодаль, я наблюдал, потрясенный, как выбежавшие из избы люди оттянули его от снежной стенки, ухватив за руки, как какая-то баба стерла своим платом кровь и красный снег с исполосо ванной груди, как другая баба, щельянка Дуся, худая, но в плечах широкая и сверх всякой меры грудастая, в з я ла его со спины в охапку и унесла в темную после солн ца избу, на кровать. И все — в полном молчании. Бабы на крыли старика малицами, а трое или четверо привали лись на малицы, чтобы удержать его, чтобы не мог повернуться. А мы, мальчишки, опять были тут — напро тив кровати, у печного угла. И оттуда сперва я увидел, чтобы уж е никогда не забыть, глаз старика (один, другой был в подушке) — громадный глаз, разодранный с края, с остатком стертой о подушку слезы, весь, сплошь, серо вато-белый с буроватыми крапинками, как яйцо чаячье, а потом услышал, и тоже не забыть никогда, как из пе рекошенного рта, наполовину, одним боком, упрятанного в подушку, вырвалось сперва рычание, потом — полуноч ный зимний волчий вой, который, становясь все слабее и тоньше, закончился еще более тоскливым и страшным, чем вой, — да простит меня моя память, — визгом... Все помнится... Помнится. 182