Маслов, В. С. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 4. [Публицистика] / Виталий Маслов ; [сост. - В. У. Маслова ; ред. Н. Г. Емельянова]. - Мурманск : Дроздов-на-Мурмане, 2016.

364 Виталий Маслов И столько в тот раз зверья вокруг нас собралось, выйдешь на палубу - словно в зоопарк удивительный попал. Одних медведей в пределах видимости до вось ми штук, случалось, насчитывали, а песцов!.. Осень была ещё не поздняя, песцы не до конца вылиняли, у каждого какая-то примета: то хвост черный, то ухо не со всем ещё побелело, то по спине черная полоса. Медведи - народ не компанейский. Где один или один с семьей, туда не по дойди! Вот лежит неподалёку Михаил-одиночка, сыт сегодня он и едой, и впечат лениями. И вот ещё двое идут, вместе. Ну, говорим, весело под бортом будет! Наш одиночка поднимается на задние лапы, оборачивается к тем двоим и угрожающе ревет. Те останавливаются. Потом начинают кружить на месте, вроде бы смотрят. И наконец, изменив первоначальный маршрут, идут в обход ледокола, по кругу, и приближаются к судну с другого борта. Иное дело - песцы. Кинь одному косточку - все тут как тут! - Этого чернохвостика другие боятся! - говорит кто-то про песца с невыли нявшим хвостом и кидает на лед гостинец, стараясь, чтобы попал он именно чер нохвостому. - Не скажи! - слышится в ответ. - Вон тот, с опалиной на боку, сейчас пока жет твоему чернохвостику! И верно, подбегает песец с подпалиной, и чернохвостого, как ветром, сдувает. Глядишь на ссоры, на забавы веселых зверьков, и все, что за долгие и темные полярные плаванья легло в душу холодом и тяжестью, начинает, как бы, давать трещины. Оттаиваешь, отходишь, и кажется, что ночь полярная вокруг не такая уж и неуютная, не такая уж и беспросветная. Надо сказать, что полярная ночь тоже ведь делится на дни и ночи: календар ные, так сказать, дни и настоящие ночи. В окружении песцов и медведей простояли мы день. А ночью, когда на судне стихло, в душе одного матроса - не хочу его назы вать - высокого матроса, красивого, всплыло при виде песцов совсем не то, что у других моряков всплывало. Поднялось в его душе нечто мерзкое, шапочное, как бы в трещине посреди океана вместо зеленовато-голубой воды дерьмо показа лось... В кусочек рыбы, какие кидали мы песцам днем, этот матрос тайком, воров ски, крючок рыболовный замаскировал. Спит ледокол. Вот-вот четырехчасовую ночную вахту будить - самый слад кий глубокий сон. И вдруг всех, чьи каюты по левому борту, крик вскочить заста вил - жалостливый, раздирающий душу, почти детский... Вахтенный штурман на левое крыло выбежал, распахнул иллюминатор, раз вернул прожектор вдоль по борту, содрогнулся: кто-то невидимый песца к ледо колу тянет. Зверек кричит, упирается, но рука - ни руки, ни лески не видно, лишь тень от лески на снегу - рука эта неумолима. А из пасти зверька падает на лед, застывая, дорожка черная. Штурман скатился по трапу, миновал коридор, ещё трап, вот и верхняя, глав ная, палуба. А впереди штурмана уже бежит кто-то по палубе, матерясь. Зверька успели вытащить на палубу раньше, чем прибежал штурман. Черно хвостый... С трудом извлекли из пасти глубоко впившийся крючок, подмайнали при поднятый на ночь трап, отнесли песца на лед, отпустили. Не издав ни звука, безо глядно, бросился он прочь - от нас, от боли своей, от кормильцев-медведей. - Если выживет, - послышался из темноты виноватый голос, - никогда боль ше он не подойдет ни к человеку, ни к судну. Если выживет.