Маслов В.С. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 2. Мурманск, 2016.

Лебеди 461 - С кем?! Оправдываешь?! Не видишь?! Наливай-ко, давай! Не теперь уж все мы, становихины, на отшиб загнаны, и жить мне не со всей деревней, а со своима! Вернулась Марфа, погладила брата по голове. Грустное лицо её было красиво. Округлые плечи и белые груди, скорбно опущенные и поджатые тесноватой коф­ той, чуть розовели в вечерних бликах, падавших на неё из бокового окна. Строга, груба и нежна была рука, лежащая на голове брата. Агафон выпил, не чокаясь, Вспомнилось первое провожанье. Как собрал во­ круг себя одногодков ораву, чтоб не догадался кто-нибудь, что это он её провожа­ ет. Горда была и чуть надменна Марфа, не из тех, к которым запросто подойти. Не в мать и не в отца была Марфа, а вылитая бабка - и походкой, и наружностью, и характером. С Агафоновой ровней она дело не имела, поскольку была на год старше, но и со своими сверстниками-сверстницами тоже не паровалась. Посмеи­ вались девки-парни над её гордыней, называли Марфу чистопородной, да только дури в Агафоновой голове оттого не поубавилось. От воспоминаний Агафон грустней стал и добрей. Подумал, заранее жену за всё оправдывая: «Для других - горе, для неё - второе. Потому что другие вы­ плачутся, выговорятся, а она - ни с кем... Ещё раз глянул украдкой на Марфины руки. И снова та же мысль: «Растрескались, расседались, ссадин-то... Как у всех. Няша, ветер, солёная вода, ворвань, рыба - всё через них, как через все другие. А она вот - не как все. Даже горе-то у неё - не как у всех. Даже на войне такое - страшным покажется». Долго сидел, перебирая эти слова ещё раз, додумал: «А ведь жизнь-то тёщи-мачехи в руках отца-свёкра была, который коня не дал. Человек, может быть, оттого и человек, что не всё вынести, не всё простить может?! С эти­ ми мыслями Агафон обошёл стол, поднял жену с табуретки, обнял, сколько сил было в истосковавшихся по бабе руках, прильнул к ней губами. И почувствовал, что она ответила на поцелуй. Слабо, чуть-чуть. Как всегда... 8 . Колька Становихин третий год пастушил в колхозе. Работа была по нему: он сторонился людей, стеснялся одежды, из которой давно уже вырос, стеснялся сво­ их, не в меру больших чёрных ног и не любил бывать дома. В работе безотказный, он и жил, можно сказать, тем, что и доярки, и телятница, и сам председатель кол­ хоза нахвалиться им не могли. К ребячьим дразнилкам, мол, «Чёрт послал косые лапы, Колька взялся в пастухи», он привык, не обращал внимания на них. Когда председатель попросил принять во взрослое стадо десяток телят-пе- реростков, - Колька, конечно, не мог отказать: сам видел, что малым телятам, с которыми до сих пор переростки паслись, житья от больших не было - заездили полубычья проклятые! Но с той поры, как Колька взял их к себе, приходилось как-то ухитряться, чтобы утром скот от одного двора скотного и от другого сразу ухватить и чтобы не упустить с раннего часа на бескомарный песочек у моря. Вот и сегодня, на другое утро после возвращения солдат, он подошёл к те­ лятнику почти следом за Евстольей. Увидела: стоит он, в широких дверях молча, и сырой предутренний туман вползает мимо него в хлев... - Что, Колька, рановато? И с Колькиных плеч - будто гора свалилась: голос у Евстольи был по-утрен- нему хрипловатый, по-обычному - заботливый. А он со вчерашнего переживал - как же заговорит с ней? Казалось, что говорить с ней, как раньше, невозможно, что любое слово может задеть её за больное... Будто бы виноват в чём-то перед ней.