Маслов В.С. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 2. Мурманск, 2016.

Проклятой памяти 297 - Да заходи, родимая, ты! Богом прошу и молю! Полотенцем лавку и стол обмела, к двери навстречу бежит: - Спаси... Спаси ты его, забубённого!.. Что оно далыне-то? На колени паду. Второй раз на одном дню, второй раз за всю жизнь на колени! Ошарашенная еще больше, хоть тем довольная, что только двое их тут, взяла Валентина старуху под руку и довела до кровати. Но та не хотела сидеть, на лицо из умывальника плеснула, забрала волосы под черный с большим красным цветом плат, к столу напротив гостьи села. - Он на двух моторах, его не догнать! - не зная, что говорить, сказала Вален­ тина. - А хоть и на одном - все равно не догонишь. Давно от нас ушел, хоть и жил вместе. С того дня, как, после школы, отец вот тут, на этой кровати, уму-разуму научить его хотел. Ведь не поверишь, не слыхала я, кажется, с той поры его голоса. Да ладно бы - только на нас обида. Дак ведь братья летом наедут - четверо, с семь­ ями - шум-гам! Так он и со всеми - так же. Расскажу я тебе, Валентина-дочи, ког- да-то тебе все равно узнавать. Я - мати, и всякое думала, спала ли я хоть одну ночь за эти годы без слез, и вот до чего додумалась: отцовский ремень тут ни при чем. Вот послушай... И слушала... Долго слушала Валентина горькую материнскую повесть. Мно­ гое, наверно, даже больше, чем мать сказала, сама к услышанному от себя добав­ ляла, и что-то новое, страшное - страшнее, чем тот бык неотвратимый, нависа­ ло над ней все более. И нельзя было от этого нового страшного ни отшатнуться, ни убежать, ни даже лица закрыть. Потому что было это - внутри ее и не подвласт­ но ни ей самой, ни кому более. Там, во сне, хоть копыта белели и хоть какая-то наде­ жда на спасенье - кольцо в носу поблескивало, а тут - чернота и только чернота... Не та, тревожная, которую почувствовала когда-то в себе после первых нечаянных разговоров с Германом, - то был лишь туман холодящий осенний, это только она сама думала, что чернота, потому что не знала еще - как это по-настоящему черно бывает. Тогда - это было от возраста, от страха перед годами, от страха навсегда остаться никому не нужной, от беспросветного, только для себя самой, бесконеч­ ного будущего безликого дня. Теперь - снова пустота внутри, но в ней, как в глу­ хой промороженной полости, вместо прежнего тревожного тумана, копилось те­ перь густое неподвижное сознание вины, позора, а более всего - мерзкого греха перед Германом - добрым и безотказным, которого от гордыни ли собственной, по затмению ли рассудка вседозволенно посчитала уродом. Удобным уродом - выходом для себя, для старой девы, уродом - вровень со скотом бессловесным. - До болезни-то тогда... «Не берут в колхоз, не дают работы - уеду! Без рабо­ ты не буду. Тут - тридцать девять холостяков, мне всю жизнь - сороковым быть?!» А после-то болезни, как замолчал-то уж, смотрю - и вправду собрался уезжать. Потихоньку, но я-то вижу. Каждый вздох слышу, даже когда его дома нету. Ме- ня-то пойми... Вот пришел. Есть поставила. А он, как всегда, - хошь бы слово. Я и говорю, а отец - в горнице, скрипел чего-то, лежал. Я и скажи... «Уезжаешь... А мы-то, Герман, как с отцом?.. Шестерых вас, ораву, вырастили, а теперь стары стали дак - последний - глядеть на нас не хочешь! Помирать доведется, дак воды никто не подаст!» И так уж самой мне от этих слов стало горько. Замолчала, запла­ кала, пошла, на эту вот кровать привалилась, чтобы слезы не видел. А он-то - раз­ ве не увидит?.. Сел ко мне, посидел рядом. Ни полсловечушка. Не пошел к столу доедать. Вышел в сени, слышу - полетел чемодан пустой на поветь. После этого -