Маслов, В. С. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 1 / Виталий Маслов ; [сост. В. У. Маслова ; ред. Н. Г. Емельянова]. - Мурманск : Дроздов-на-Мурмане, 2016. - 527 с. : ил., портр.

76 77 Виталий Маслов Верность Горе ты горькое... Когда отчаялась, поняла, что не нюхивать больше мужа за- конного, что-то в ней, в Усте, переломилось, перервалось. Не то чтобы попустила себя – встречного-поперечного она не принимала! – а ведь была и такая баба в де- ревне ихней... Но разве поверит кто, что за всю свою жизнь она, Устя неразумная, только две ночи и ночевала с мужиком... А уж коль стрясся грех и поздно скрывать его стало, она, чтобы от сплетен отвязаться, сперва будто жесткую бесстыдную ма- ску на себя напялила, а потом – вроде бы и привыкла к той маске... Горе ты горькое! Старик – отец родной, перед тем как Агнюшке на свет появиться, в другую половину дома переселился, а потом и вовсе из дому ушел. Вот из-за этого, из-за отца, Устя готова была с ума сойти, а остальное... Когда Степуня родился, записала его на имя законного мужа своего, с кото- рым не только до ночи дело не дошло, но даже и свадьбу доиграть не успели. В пику всей деревне на него Степуню записала. Ефремовичем. Не хотела она замуж за Ефрема, видит бог – не хотела. Но он, Ефрем, повест- кой призывной будто ослепил её и за стол свадебный усадил... Из-за стола да пря- мо в подугорье и уплыл на войну жених-муженек Ефрем самым первым карбасом. И доигрывала свадебные песни, надрываясь, гармонь в подугорье... И играл на гармони той не кто другой, а ухажер Устин несмелый да неуме- лый – Пашка Сусаннин... Казалось сперва Усте, что всё это – и свадьба её с Ефремом, и война, и вопли бабьи – вроде как не всерьез. И лишь тогда вздрогнула и заревела, когда увидела, когда услышала, как собака Ефремова – Герт, старая и белая, взвыла по-худому у самой воды, как в глубокий след уплывшего хозяина своего слезу уронила. Лучше, чем люди, собака беду чувствовала: даже до фронта не доехал Ефрем, поезд разбомбили. Собаку она тогда погладила, поплакала вместе с ней, и Герт привязался на- крепко, будто присох к Усте, а от прежнего, ефремовского, дома отбился... Пашку Сусаннина, сколь ни глядел он на нее, так и на разговор не допусти- ла. Да и не много времени глядеть ему оставалось: первые карбаса воротиться из Слободы не успели, а уж и вторые были снаряжены да спровожены. И всё – по-суматошному, и всё – вперегруз!.. И гармонист на этот раз уже не с берега, а оттуда, с карбаса уходящего, души бабьи рвал – неразлучную свою, пока слышно было, растягивал. И ещё снилось сегодня Устине что её отец с Ефремом костер в подугорье распалили – искры на угор, в деревню летят. А Герт – будто с ума сошел, мечется сквозь огонь туда-сюда: прыгнет – белый, летит в огне – тень черная, вылетает и вертится у Ефремовых ног – алый. А сама Устя будто бы бежала-бежала по уго- ру, а потом – прыг вниз! А опустилась – плавно так опустилась – нету никого в подугорье. А из ноги – кровь, хотя вроде не наступала ни на что... Захватила, зажала рану рукой и давай на гору на одной ноге скакать. Скакала-скакала – выскакала! А нога-то, глядь, целая, и рука сухая. И солнышко утреннее, раннее, и Степунька от дома бежит-переваливается. Подхватила его: «Зернышко ты моё! Хлебное!..» Смотрит она сон, понимает, что это сон, и вроде бы как кино смотрит, в котором сама же и снята. И думает: «К чему бы такое видится?.. Гора – горе... Пожар – ссора. Но ведь тут-то не пожар, а костер... А кровь-то?..» И вдруг – веселый, почти счастливый смех над ухом: – Вот это спит! Вздрогнула во сне: «Пашкин голос!.. Вот до чего доспала... Пашенька-Паша... Просыпаться надо!» Перед войной она потому не хотела, не торопилась идти за Ефрема – Пашка на дороге стоял... «Где-то она, горемычная, гармонь Пашкина заблудилась-успокоилась?!» – Видит что-то во сне! – Пашкин голос, да и только! – То улыбалась, то губы дрожат! А вот уже и не сон, вот уже старик кормовщик голос подает: – Устя! Приехали! Станцию видно! Коней распрягать! И без смеха, чуть ворчливо: – Вставай, Устинья: вода пришла!.. Вставай давай! Надо было просыпаться. Собрала все силы, виденья отгоняя, маску привыч- ную натягивая. Открыла глаза – Павел... 2 Уж на что было с людьми туго: не успеет баба родить, а к ней уже по пять раз на дню наведаются – не пора ли, дескать, на работу, не барыня, чай, сенокос, сама понимаешь, – а Устю председатель пожалел, сказал вместо «здравствуй», подо- шедший карбас подтягивая: – Останешься в деревне, доярку подменишь. Председатель в больницу не один раз звонил, хирургу кричал: «Скоро там?! Зря я отпустил! Не вовремя!»– и знал от врачей, в чём дело. С Павлом председатель поздоровался виновато: – Не гневись. А сбегони к матери на могилу и сейчас вот, с этой же водой – в реку. Помоги бабам. Помоги сено в зароды. Четверть часа тебе. Вскинул Павел мешок, провел ладонью по жестким, щетинистым волосам. До войны он их вперед зачесывал, они и теперь не хотели назад ложиться. Герт, встречая Устю, обычно готов был в карбас нетерпеливо прыгнуть, а се- годня – и лап в няше береговой не обсандалил. Прилег от воды поодаль, на пе- ске – настороженно и неподвижно: зубы приоскалены, глаза за всем, что на берегу делается, серьезно, неотрывно следят. 3 Дожди не тревожили, работы хватало, и Павел задержался на пожнях более недели. Уж решено было: пора его домой отпустить, в деревне ему пора оглядеть- ся. И дело оставалось только за попутьем – вот привезут молоко из деревни... А с молоком на этот раз ехала Устина. Герт, как к пожням подъезжать, встал в носу – передними лапами на борт, ощетинился. А собаки поженные, заливаясь, на берегу метались, на крутиках. И Герт наконец не выдержал, маханул молча в воду и едва выплыл – вся свора, воя, вместе с ним укатилась по пожням. Устину отправлял председатель в реку с таким расчетом, чтобы она обратно с той же водой успела спуститься – к вечерней дойке и к детям... Пристала к берегу под балаганами, выкинула якорь. Перед тем как за борт ступить, босую ногу на середнюю скамью-нашесть поставила. Была Устя – гля-