Маслов, В. С. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 1 / Виталий Маслов ; [сост. В. У. Маслова ; ред. Н. Г. Емельянова]. - Мурманск : Дроздов-на-Мурмане, 2016. - 527 с. : ил., портр.

380 381 Виталий Маслов Окольцованные вет себе тут, время худое пережидает. Смеется: мол, приказано не возвращаться без беглеца!.. Так вот становой да я и пересидели интервенцию: он – в Кельях, я – на Сарайном озере. А ведь сколько наших забрано было! На фронте, в верховьях Мезени и у белых наши были, и у красных тоже. Перебегали, говорят, со стороны на сторону. А бывало, что по ночам и в гости друг к другу ходили. Соседа нашего застрелили – через изгородь, через заборницу перелезал: как раз граница была. С какой стороны на которую лез и с которой стороны стреляли, никто и не знает... Как по Вениамину с Аполлинарией нынешняя, Великая Отечественная во- йна прокатилась, я однажды уже писал. Три похоронки с одной почтой! Сын Клавдий, сын Филипп, зять Филипп... Даже в такую войну, как эта, – со стороны вздрогнешь... У него, у Вениамина Виссарионовича, от этой беды голова не скло- нилась, не тот характер, но колени подогнулись... И еще дважды после этого столь же страшно, если не страшней, стукала жизнь – ещё двух сыновей не стало... Но и опять – только колени подгибались. И опять они после этого – чудо непре- станного ежедневного труда – выпрямились... А вот Аполлинарья... У Аполлина- рьи как изменился облик после той страшной почты – она вроде как закусила что- то зубами намертво, так и остался. Так, будто боясь зубы разжать, боясь сказать что-то, и прожила она до скончания дней своих. И было их совместной с Вениа- мином жизни – годов, наверное, за пятьдесят. Вот когда – после Аполлинарьиной смерти – колени у Вениамина Виссарио- новича уже не выпрямились... Правы ли были те, кто уехал в тридцать восьмом из Сёмжи? Надвое сказала! да и как смотреть. Отголодав в первую зиму, они потом даже в войну голода там не видели: и нормы снабжения были другие, и отоваривание за богатый промысел было – и хлебное, и всякое. А вот после войны... Ох, как сложно об этом сказать, ибо судьбы людские, во многом переломан- ные, стоят и за послевоенными годами тоже. Обстоятельства менялись. Взгляд людей, в первую очередь, тех, кто уехал туда детьми, все более поднимался выше куска хлеба, даже если кусок этот был с мас- лом... Парни подрастали – без невест, дочери – без женихов. За несколько лет лишь летчик, потерпевший аварию, единственный посторонний человек... Да хотя б тут родина для кого-нибудь. Так ведь нет же! За все время один-единственный ребе- нок в Великой родился. Наверное, если нынешним умом, выехать надо было оттуда сразу после войны, надо было заметить вовремя, что жизнь опять круто меняется... Но это теперь просто говорить: после времени и со стороны... Впрочем, все равно ведь потом выехали. И начали с места на место коче- вать-ендать: то в Индигу, то в Волонгу, то снова в Индигу, то в Нарьян-Мар, то в Пёшу... Именно в те годы в этих местах, раньше, чем где-либо, эпидемии, ох- ватившие потом Россию, – отрыв от корней и пьянь – в виде уже законченном черные дела свои творили. Впрочем, это вовсе и не две эпидемии, а одна, нераз- рывная. И даже закалка многовековая поморская не всегда спасала бывших пере- селенцев, не согнешься от этой заразы, так сломишься... И они – все бывшие сёмжане – явственно видели подступившую беду и, ка- жется, искали, задумчивые и обеспокоенные, противоядие. Некая гордость за свое материальное благополучие, появлявшаяся в одно время, а кое у кого и чувство некоторого превосходства исчезли. Именно в те годы они почти ежегодно, а моло- дежь – обязательно ежегодно! – приезжали в Сёмжу и жили тут до самой последней возможности. Казалось ли им, что на родине можно спастись от тамошних напа- стей? Люди тогда из Сёмжи ещё не бежали и пьянства большого не было. А может, просто у переселенцев бывших пуповина ещё болела?!.. К сожалению, ничем все эти поездки кончились. Если б и хотел кто вернуться – к чему? Колхоз тридцать вось- мого года казался из года сорок восьмого почти что раем. К тому же и дома-то, когда в плашкоуты садились, частью с собой увезли, частью распродать успели – обстоя- тельство немаловажное. Потому что знаю: Вениамин Виссарионович именно тогда впервые заикнулся о покупке дома на родине. И с тоской глядел на бывший свой дом, что стоял посреди Сёмжи – будто игрушечка, всего лишь в двадцать шестом году ставлен из добротного самосплавного леса верхнемезенского!.. Но все это – слезы, миру почти невидимые. Авидимаяжизнь: славен ты, дядюшкаВениамин! Был славени есть славен! Хотя вроде – за что слава? Что была всюжизнь работа твоя? Рыбу ловить да зверя морско- го промышлять. Не частник, конечно: все годы, как в Великую переехал, – от колхоза. Лечу в 1966 году в самолете архангельском, перебираю газеты: ба! дядюшка! «Взгляните на фотографию. Он именно такой: седые усы, бронзовое лицо, опален- ное морозными ветрами. Он рослый и, несмотря на свой восьмой десяток, кажется ещё крепким». Мол, впервые уйдя в море двенадцати лет, он и сейчас, в семьде- сят два, безусловно лучший и рыбак, и охотник на морского зверя. И еще что-то там восторженное о дядюшке написал Валентин Устинов – известный ныне поэт. Хотя и проза, но с восклицательными знаками. Через несколько лет ещё одна заметка подобная встретилась – в нарьян-мар- ском «Нарьяна Вындере»: «Вениамину Виссарионовичу 76 лет. Но когда надо, он всегда выходит на работу, чтобы свой богатый опыт применять на пользу колхо- зу... С начала промысла к середине декабря он добыл семьдесят зверей...» После смерти Аполлинарьи мысль о покупке дома в Сёмже, хоть какой-ни- будь хатенки, если даже в деревне всего два жителя останется, снова горестно зазвучала в каждом его письме... А потом вроде как успокоился опять: новая супруга в домик к нему пришла, в Пёше домик куплен был. Моложе она его была лет, наверное, на двадцать – спо- койная супруга, разумная. Не мешала ему хранить добрую память об Аполлина- рье, собирала его, как раньше Аполлинарья, на промысел, понимала, что без этого он – не жилец. Пусть и становились его путины все более ближними, все более короткими. И если с рыбным промыслом отношения его оставались почти нор- мальными, то охота расстраивала его порой несказанно. – Ешь твой беть! – горевал и ругал он сам себя в восемьдесят лет. – Два раза промахнулся, в куроптя не попал! И понять его горе надо было: никогда не мазал из ружья раньше. Однако и в восемьдесят уже чем-чем, а куропатками-то да навагами «от своих рук» кормил он свою старуху-молодуху непременно. А навага, кроме того, по-прежнему была и заработком: удил и сдавал государ- ству и по тонне за зиму, и по две тонны даже. И себе, разумеется, харч: и свежий, и любимый, и бесплатный... Позапрошлый год, похоронив и вторую жену, выехал дедко Вениамин снова к самому морю, к Чешской губе, в деревню Волонгу, к дочери. Гора тут – от дома до воды – не очень высокая, а спуск пологий, и если в каждую руку по колышку взять, то и до прорубей сходить можно. Прорубей же, только скажи, люди добрые где угодно и сколько угодно надолбят...