Маслов, В. С. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 1 / Виталий Маслов ; [сост. В. У. Маслова ; ред. Н. Г. Емельянова]. - Мурманск : Дроздов-на-Мурмане, 2016. - 527 с. : ил., портр.

372 373 Виталий Маслов Сестры об этом, ибо дело уже прошлое), когда товарищам ответственным наплевать было на оставшихся в Сёмже стариков, как много в те годы делал бессловесно и, разуме- ется, безвозмездно Земляк для стариков! Одних только этих поездок!.. В старые времена о добрых делах говорилось: потом зачтется. Очень хочется, чтобы судьба зачла добрые дела и Земляку тоже: летом – пастуху, зимой – скотнику-кормачу, круглый год – золотому человеку... Паралич глубокий – не та болезнь, которая легко отступает. Впервые после их возвращения я был у них в начале весны: был или праздник какой-то, или день рождения. Она помогла Ему встать и подойти к столу, и Он сидел вместе со всеми, чистенький, свежий, выбритый, – Он до конца был как молодой. Рюмку не выпил, но кофе позволил себе, и все, знаками, извинялся, улыбаясь, что вот, мол, не мо- жет слова сказать. А народа было застолье полное – все, кто в деревне. И песни пели. А Он все улыбался и постукивал в такт рукой – той, которая действовала. А под конец слеза благодарная выкатилась. До этого праздника я думал, как будут приходить к ним: когда знаешь, что помочь невозможно, посещения такие всегда тяжелы. А тут увидел: да просто при- ходить надо, человеком надо оставаться, – никому не в тягость, всем в радость! И я бывал потом у Него часто – и когда есть Она, и когда нету. Стояло лето, дом их – на угорышке, глазами на море, на солнце и на деревню, и предельно чи- стая комната-горница, в которой, справа от двери, лежал на кровати, на отбелен- ных, отутюженных простынях Он, была переполнена теплом, уютом и светом, казалось, даже тогда, когда солнца не было. Радиоприемничек, висевший рядом с кроватью на ковре, чтобы Он сам мог включать и переключать, бормотал, пел, говорил, и Он даже в Ее отсутствие как бы не оставался один. А гостям был рад бесконечно!.. Она же прибежит и тоже рада: «Негоже при гостях лежать! Будто больной!» Поможет одеться, к столу или к окну на лавку ведет. И чудо! Каждый раз он мог уже что-то из того, что не мог вчера: то слово какое-то новое скажет, то вдруг карандаш попросил. И с того дня сынишка мой, далеко ещё не школьник, стал бегать туда один – Его «учить писать». Это надо было видеть – кто кого учит. Иной раз смех у Него сквозь немоту прорвется. Поражало и до сих пор поражает: в этом доме, несмотря ни на что, была ра- дость! На следующий год я приехал в деревню уже по воде, летом. Бегу, а Он – ноги укутаны, на крыльце распахнутом сидит, на том самом жмаевском троне-кресле, улыбается добрым людям и солнцу. Но это конечно же была не та радость, которая светила один-единственный отведенный им год. Это был только отсвет той радо- сти... Это со стороны хорошо смотреть, говорить… А он ведь и болел, да как болел! да еще и сказать, что болит, не может. Ох и металась Она, когда он болел! Да ведь и убирать за ним – не за малым ребенком... А Она... Пять лет с радостью платила за тот единственный счастливый год. И до сих пор, я знаю, благодарит судьбу, что этот, единственный, ей все-таки достался. А гостей, когда сезон, дети Его и внуки, – густо! А уж Она крутится, чтобы и им хорошо было! И мясо у ней есть, овец держит. И шерсть, кому надо, есть. И угостить рыбой – Она по-прежнему работала в гослове – иногда бывало!.. Но вот потухло солнце в окошках – не стало Его. И миновал, в поминках, ещё один год... И тут... С флагбуя, с проходящего парохода морского, явился старший сын Его, да не один, а с помощником – моряком пароходским. И – к Ней: – Вон из нашего дома! Вы к этому дому не имеете отношения! Да ладно бы Она – какая-нибудь... А тут – столько лет, законная, расписан- ная. Да если бы даже и не такая?! Если б даже и не расписанная! Она ж отца твоего на руках носила, убогого уютила! Вы, дети, где все это время были? Чем ему и ей помогли? – Завещания нет! А законы мы знаем. – Да он же просто не мог написать! Ничего! Не мог! – пытались образумить люди. Не желающий слышать – не услышит. И еще раз пришёл пароход, и еще, и куражился (теперь явно – пасынок!) как толь- ко мог: – Братья и сестры отдали свою долю дома мне! Мне! Вон! И – кувырком через голову перед ней. И опять же – в присутствии сопрово- ждающих, все с того же парохода. А ведь над чем куражился? Над добром. Над памятью. Над отцом своим. Ей говорили: – В суд подай. – Да вы что! – отвечала. – Перед людьми-то позориться... И ушла в свой старый домишко, отремонтировала. А у того, у старшего па- сынка, попросила: – Отдай хоть дрова, на столько лет у меня заготовлено! Ведь ни одного полена никто, кроме меня, из подгорья к дому не принес, все на моем горбу. Говорят, все-таки согласился: – Пусть забирает! Но годы идут, а как взять, это же все во дворе под крышей. Да и убывает дров: две печи топятся в доме, когда новые хозяева приезжают, да баня. Позапрошлым летом по Ее просьбе я пришёл туда. – Она просит разрешения забрать дрова сегодня – выкидать из двора на улицу. Ответил: – Сейчас некогда. На будущий год приеду на целый месяц – пусть забирает! Но на будущий год он не явился вообще. И на следующий – тоже. Не позво- нил, не извинился – просто не явился. Ему некогда. Он ходит за границу, пред- ставляет там нас, нашу Родину, нашу деревню... А Она каждый год с апреля по октябрь живет по-прежнему в Сёмже. О доме, оставшемся после Него, она уже, можно сказать, забыла, но дрова те жалеет, пото- му что с годами не легче, а труднее дается каждое полено... Такая вот стыдная история. Это – тоже у нас, от этого тоже не отмахнешься. И я вот о чем думаю. Ведь если бы по-старому, на миру мы жили – да он же, старший сын-пасынок, стал бы после этого отверженным, боялся бы этого! А нынче – смотрите, как просто! Как легко теперь таким людям! Что бы он здесь ни натворил, а уехал – пусть даже совсем недалеко, всего лишь в Архан- гельск, например, – и живи себе спокойно, радуйся, никто на тебя пальцем не по- кажет, даже соседи – дверь в дверь – не узнают, что за человек у них на площадке живет. Людей много, а как в лесу. Повторяю: в деревне, на миру, такой берлоги быть не могло, суд моральный был неотвратим. А и как же возможно-то такое стало? Не сужу, понять хочу.