Маслов, В. С. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 1 / Виталий Маслов ; [сост. В. У. Маслова ; ред. Н. Г. Емельянова]. - Мурманск : Дроздов-на-Мурмане, 2016. - 527 с. : ил., портр.

278 279 Виталий Маслов Круговая порука К Фокиным в дом Митька пришёл впервые на похороны Николая Никола- евича... Пришел прямо от карбаса, из подгорья. Прежде чем войти, долго стоял перед крыльцом позади всех. Позади всех шестьденьговцев, которые по праву считали покойного своим более, чем дресвяне. Люди стояли на ступеньках, в крыльце, жа- лись к стенам в сенях, и в комнате едва свободный проход оставался. Дверь и окна были распахнуты настежь, под покойником меж табуреток ды- мились жестяные баки со свежим льдом из рыбокомбинатовского холодильника, но. все равно даже в сенях сладковато пахло смертью. Из сеней поверх голов глянул Митька в избу и сжал зубы, чтоб не вскрик- нуть: столь обычно было все в лице Николая Николаевича, будто он не уснул даже, а только глаза прикрыл. Он лежал головой к окну, и негустая синяя тень падала на лицо. Волосы были гладко зачесаны назад, и лоб – будто тугие два полушария, а по ним – наискосок – невиданная Митькой прежде жила вздув- шаяся и черные узлы на ней. Губа с одной стороны прикушена, как в жизни, как не раз Митька видел, и от этого кожа на подбородке покойного с одного бока чуть подобрана. К тому времени, когда шестьденьговцы пошли прощаться с Николаем Ни- колаевичем, Софья Кирилловна, сидевшая у гроба, уже выплакала свое. Сын, не- давно вышедший из армии, и другой сын, прилетевший на похороны из армии же, поддерживали ее. Если б не слабый, еле слышный стон, можно бы подумать, что Софья, обвисшая меж сыновьями, уснула. Люди двигались по одному вокруг гроба, и оказалось людей неожиданно много. Среди шестьденьговцев нет-нет и посторонний кто шел, их порядком и их обычаем. Сперва проходили вдоль стены позади лавки, на которой сидела Софья с детьми, за изголовьем поворачивали вправо, и тут, перед тем как направиться к выходу, каждый останавливался: один кланялся покойнику, другой кланялся и крест клал – по-православному ли, постарому ли, и тогда уж проходили далее, к двери, приклонив по пути голову перед черной неподвижной вдовой. Митька сосредоточенно – лишь отвлекал тот сладковатый запах – постоял над изголовьем, не кланяясь, но напряженно, по-председательски прикусив губу. Потом чуть склонил голову и, не то плохо ему стало, не то захотел подольше по- быть около земляка, не пошёл к выходу, а, миновав изголовье, шагнул влево и опу- стился на сундук между печью-голландкой и комодом в углу. Как склонил голову над председателем, так и не поднял. Будто провалилось все. В душе, кроме темно- ты и тесноты, ничего не было, вроде бы даже и не шевелилось ничего... Поднял наконец голову. Перевел взгляд на комод. На комоде – зеркало, за- крытое черным и перевязанное. А перед черным, а перед зеркалом – фотокарточка в странной рамке. А на снимке – крутодресвянский послевоенный председатель Агафон. Знакомый-знакомый, хоть и забытый почти. А еще более знакома та рам- ка странная. Вгляделся, вгляделся в нее Митька, и еще больше потемнели глаза, и слеза – единственная – на переносицу выкатилась. Вот так рамка... И сквозь единственную эту слезу увидел вдруг Митька празднично яркий день. В Крутой Дресве. И идет по мосткам от клуба к угору пьянющий до беспа- мятья избач Коля Фокин. Растянутый аккордеон-четвертушка с плеча на одну сторону свисает. В зиму перед этим слух прошел – деньги падают. Но только в магазине-то ни- какого товару кроме кукол-голышей да той четвертинки аккордеонной не было. Скинулись в деревне да купили музыку за полторы дореформенных тысячи. Ко- нечно, сумасшедшие по тому времени деньги, но чем вовсе... Председатель кол- хоза Агафон в пай вошел, избач Коля Фокин тоже дал, да ещё кто-то из путейцев в отпуск пришёл, отпускные принес. То зимой было. А летом, в тот день, когда увидел Митька пьяного избача с аккордеоном, с Крутой Дресвой беда стряслась: председатель колхоза Агафон из карбаса в море выпрыгнул. И рукой махнул: не ищите... Из района возвращался... Мужик-то был! Деревня при нём воскресать от войны стала. «И-ироды!» – грозил кому-то Коля Фокин и пытался натянуть на плечо вто- рой ремень. И плакал избач пьяными слезами, и напоминали ему: «Нельзя играть сегод- ня: друг-приятель на столе под иконой лежит...» «У-у!.. – скулил Фокин. – Какого мужика! И не буду играть! И не буду! Ни- когда не буду! Друг-приятель! Фоха! Фонко, друг-приятель... На столе... У-у!..» Ухватил избач четвертушку за два конца, растянул с визгом отчаянным и ра- зорвал с треском надвое. И швырнул об мостки лиственничные, и ногой на басы наступил. Остатки аккордеона – с голосовой стороны перламутр – подобрал путеец­ пайщик. Три рамки для фотокарточек из того перламутра решетчатого сделал: одну – себе, вторую – жене Агафона, а третью – Коля Фокин даже вот в Шесть- деньгову Щелью с собой привез. И только теперь, у гроба Николая Николаевича, у гроба самого Коли Фокина, дошло до Митьки, только тут понял он с ужасом, что же он, Митька, потерял, ка­ кую жилу обрезало ему этой неожиданной смертью: меж ним и родиной, меж ним и отцом, даже меж ним и матерью. Взглянул ещё раз на того дресвянского предсе­ дателя, на Агафона. Мал он, Митька, тогда был, но запомнил – не вырубишь. Нес- ла Крутая Дресва родного своего и говорила: «Не выдержал...» И повторил сейчас Митька, глядя на Фокина и ничего не видя: «Не выдер- жал...» И сгорбился, опершись о сундук, и упал туман, застилавший глаза, тяжелой слезой на руку. Придет время, будет Митька думать о Фокине, клятвы будет давать и ему и себе, а в тот миг, на сундуке, за спинами окружавших гроб шестьденьговцев, он просто жалел Фокина и смертно страдал, жалея Крутую Дресву, и душа его в тот миг сама собой очищалась от чего-то и прозревала, прозревала... В тот же день, в могиле, принимая сверху доски для домовины и подгоняя их поплотнее, впритирку, чтоб земля на гроб после не давила, а на домовине держа- лась, вбивая топором последнюю доску в домовину, подумал Митька, склонив- шись в могиле, что остается он теперь для Крутой Дресвы – не для Шестьденьго- вой Щельи, а для Крутой Дресвы – как бы заместителем Фокина. Потому что все, в ком ещё теплилась надежда на возрождение Крутой Дресвы, в душе с гордостью и надеждой оглядывались на опыт и мудрость Николая Николаевича, выздынув- шего на свет Шестьденьгову Щелью. «Вот и остался я как на буеве 1 ... Ни затулы, ни притулы, сам-один!» После похорон обед был поминальный. Ни речей, ни слез, ни просто слов. «Помянем...» – и все. 1 Б у е в о – высокое, открытое всем ветрам место.