Маслов, В. С. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 1 / Виталий Маслов ; [сост. В. У. Маслова ; ред. Н. Г. Емельянова]. - Мурманск : Дроздов-на-Мурмане, 2016. - 527 с. : ил., портр.

168 169 Виталий Маслов Круговая порука бога молить, чтобы подольше нам к ослеплению такому, сладкому и тревожному, способными быть... Ноги её – из низких грубых туфель с ремешком – стройные и одновремен- но нежные. Столь нежные, что у Митьки рука невольно приподнялась и впе- рёд подалась: дотронуться бы осторожно и ладошкою по коже провести – даже с виду такой тёплой, что озноб по спине... Колен из-под длинного платья не видно, но само платье – темное, плотное, с оторочкой тяжелою – Митьке чуть ли не про- зрачным показалось, будто вообще платья нет: бывают женщины такие – взгля- нешь на лицо ли, на шею ли, на ногу ли её – видишь всю, от и до. Ибо всё в ней – по закону единому. Митька глаза отвел, но тут же, словно боясь ошибиться в чем-то, снова посмо- трел на нее. Осторожно... Наш брат, нормальные люди, словесам о красоте не обученный, о ней и не говорит. Лишь удивимся иногда, со вздохом или без вздоха: – Ты гляди! Всё на месте... Все на месте! И Митька тоже, когда снова не выдержал и снова глаза отвел, точно так же подумал и прошептал: – Всё на месте... С восхищением! Без вздохов, потому что, если строго, пусть в этих случаях вздыхают те, за кем семьи, а Митьке – что? Митька – вольная птица! Верно ли говорят о красивых: «Глаз не отвести!»? Может быть, даже и невер- но, потому что глазу-то отдых нужен. А вот что снова и снова взглянуть потянет – от этого не уйти, не уехать... Лицо у женщины чуть лобастое и чуть-чуть глазастое. Очень заветрялое лицо, почти черное. А чернота – до полшеи, будто по ниточке. У тех так бывает, кто и по морозу и по ветру в фуфаечке бегает, и воротник у той фуфаечки хоть и не вы- сок, в полтора пальчика, но всегда поднят форсисто. Между темным платьем и чер- ным загаром– узенькая полоска белизны, будто ожерелье ослепительное, и такаяже белизна в вырезе крохотном, сверху застежкой перетянутом, – будто подвесочка... Герман, глядя на гармонь, сказал тихо: – Дамский вальс! И лишь потом стал неторопливо отстегивать ремешки, стягивавшие мехи. А как растянул – то уж во всю мочушку, уж сколько пуговок под руки попало! Но играл потом не громко, не очень хорошо, больше на басах, голосов почти не было слышно. И всё равно – разве сравнишь с радиолой? Гармонь – живой голос! Женщина, соскочив со сцены, притопнула весело и тут же будто стряхну- ла веселость, подошла к Митьке подчеркнуто чинно, без слов пригласила к танцу и взгляд притупила при этом, и Митьке казалось после, что не в шутку притупила... И так она его в вальсе раскрутила – только успевай длинные ноги перестав- лять! И до чего ж жива и гибка, и до чего ж легка, – весь танец такое ощущение, будто уже нет ее, выскользнула, улетела, и аж впору было губу прикусывать, чтобы невольно поближе не притянуть её и в глупейшей улыбке не расплыться. Шутливо изломив бровь, Митька глядел на нее, не просто глядел – откровенно разглядывал, вроде бы куражась, а она, кружась, отстранялась, и лицо – на сторо- ну, будто дорогу для танца высматривает, чтобы и кружиться, не останавливаясь, и других не задеть. А потом вдруг как кинет на Митьку открытый, словно бы удив- ленный взгляд, и – пропал Митька: в губах улыбка заблудилась, в глазах – пово- лока туманная... Проводила его на прежнее место, сказала тихо, запросто: – Уходи из клуба. Догоню. Сидит Митька теперь на своей верхотуре, вспоминает. И проплывает всё это как-то странно: и вечер в клубе, и драка в гостинице, и Валюха, петлю затягиваю­ щая. И всё – одновременно, полупрозрачно, накладываясь одно на другое. Подумал тепло и благодарно: «А ведь мужики-то... Они той дорожкой святочной меня в деревню ввели: сразу всем показали и вроде бы своим сделали». С усмешкой пробормотал: – А я-то им – в рожу... И снова подумал, и снова благодарно: «Значит, когда я им крикнул: «Доярки плачут!», они могли с ходу на место меня поставить, мол: «И Текуса – тоже?» А потом вдруг всё в памяти стерлось, отступило, одна Валюха осталась, ут- кнувшаяся в шею ожившей лошади… И вот, вглядываясь в картину эту снова, опять Митька на свое давнее больное наступил: «Так же вот мне дышать нечем стало, когда Крутой Дресве дыхало перекрыли. Хреновый мы народ, кони-лошади, коль только тогда барахтаться начинаем, когда петля до предела закручена. Многие ли из нас и задумывались до этого, а что же она такое для нас – родина? Люди-лошади! Хреновый я народ, коль для того, что- бы меня спасти, меня же надо за горло брать». 12 Твердо надумав перейти в колхоз, Митька не сразу подобрал слова, чтобы и матерь не ошарашить, но чтобы и ясно ей стало, что дело решенное. Наконец, будучи в Мезени, вернулся домой вечером необычно рано и трезвый, сказал: – Все, мама! Стоп – столбам кланяться. Вступаю к Фокину! Но вышло так, что не он ее, а она его тихонько ошарашила: – Берет? И, по молчанию Митькиному поняв, что разговора с Фокиным не было, вздохнула немного погодя: – Видишь ты как... Не было в её словах ни упрека, ни даже намека на упрек. Было это сказано тепло и задумчиво, будто мать по голове погладить его хотела, да уж время для того отошло. А потом, отложив на раскрытую «Роман-газету» Митькины носки, на которые нашивки новые ставила, ещё раз к решению сыновнему вернулась. – Что сказать-то? Опять с маху... У тебя ведь не теперь так: ровно-мирно неде- лю ходишь, месяц... А потом где-то что-то задело, искорка одна вылетела, – и поч­ нешь сам себя драками-спорами травить, почнешь сам же в свой же костер дрова без оглядки метать. И полыхнешь без удержу... А люди – разны... Кому – тепло, а кому – глаза ест. Ну, да я-то уж привычна, что у тебя всегда огонь наперед, а го- лова – потом, я-то привычна. Не отговариваю. Не отговариваю. Вышел Митька в сени, перебирает что-то на полке, а чтобы слышать, дверь оставил нараспашку. – Чего ищешь-то? – спросила мать. – Бывала катушка... Два провода отходят, наконечники напаяны.