Маслов, В. С. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 1 / Виталий Маслов ; [сост. В. У. Маслова ; ред. Н. Г. Емельянова]. - Мурманск : Дроздов-на-Мурмане, 2016. - 527 с. : ил., портр.

12 13 Виталий Маслов Восьминка Восьминка Сусанна Карушкова, старуха, помирала. И хотя не была она ни темная, ни забитая, скорее – наоборот, одно время даже у фельдшерицы в помощницах ходила, полы на пункте мыла да печки топила, и трудодни ей за это от колхоза писали, а вот, можно сказать, из-за детской безо- бидной шутки помирала. Деревня всегда – и в глаза, и за глаза – не иначе как Сусанной Карушковой её уважительно звала, и вкладывали, казалось, люди в это прозвище добрую память о Сусаннином муже, который до сих пор ласково именовался не иначе как Каруш- ко Сусаннин. Похоронен был муж не столь уж, говорят, и на дальнем, но всё равно для баб неведомом острове Моржовце, и жалела старуха, помирая, что не рядом с Карушком в землю положат ее, Карушкову Сусанну. Бывало, когда весной со зверобойки мужики с богатым промыслом идут, то издалека почнут стрелять, ещё и лодок из-за мыса заречного не видно. И вспо- лошится, бывало, деревня! Радости-то! Стреляют – значит, с промыслом! И с уго- ру, с берега, тоже стрелять примутся! И гремит пальба слаще музыки, никаких зарядов не жалко. Еще бы-то: с промыслом дресвяне правятся, с промыслом кор­ мильцы домой катят! А уж как из-за мыса-то позади Дресвяного столба вывернутся, как первая-то лодка в дресвянское устье вбежит, тут вовсе деревня без памяти, особо кто своих ждет, скачут в подугорье, косиков не разбирая, да с веслами – к ближним кар- басам, воду обуткой черпая! И бывало ли после удачного промысла, чтобы хоть один карбас да не залили полоумные, чтобы хоть одного человека да с головой не выкупали?! И в тот памятный тысяча девятьсот девятнадцатый год промысел добрый пал. Пальбы было! Но Сусанну Карушкову в тот вешний день беспокойство какое-то холодило: бежит к угору, на ходу плат завязывает, а чувство такое, будто бы что-то забыла. И вспомнить не вспомнит, и, чего никогда не бывало с ней в этот великий день прежде, задержала она вдруг шаг да и оглянулась на свой дом в непонятной тревоге. И под горой почему-то не кинулась в воду, позади людей, погористее оста- новилась. А когда различить можно стало, которая чья посудина, впилась Сусанна глазами в мужнину лодку – аж дыханье перехватило... Впрочем, это-то и прежде случалось. Но не случалось прежде, чтобы какое-то другое чувство, кроме радо- сти, было в этот счастливый час, чтобы по дороге к угору назад оглядываться... Лежит Сусанна на спине на широкой кровати, в светлой комнате, слева от двери. Над Сусанной – желтые полатницы, под ней – постели оленьи на та- ких же, как полатницы, широких досках. Вчера попросила, чтобы перину убра- ли, а постелили эти шкуры – старые, высланные местами до мездры. Сказала, что и лежать так вольнее, и с кровати её спускать ловчей, хотя последнее время она ничего не принимала в себя и всё реже возникала нужда спускаться. Но больше о другом пе- чалилась она, когда просила: как бы не запятнать перину в смертный час – не всякому она после этого и сгодится, люди-то разные, один выветрит да и повалится, другому думаться будет, а третий и побрезгует, судить его тоже не нать – человек на человека не приходится. Хоть о чьей пользе ей, кажется, и думать-то? Никого не останется по- сле нее – сыновья на войну оба холостыми ушли, и она давно уж свыклась с мыслью, что в одиночестве помирать. Но вот не хочется, чтобы добро – хотя и не ахти какое, а все-таки людям полезное – пропадало, вот и повалилась на оленные проспанные бросовые постели. Потверже стало, а вроде бы спокойней лежится, дума о перине не идет больше на ум, другому в голове место... Пристали тогда лодки промысловые к берегу, а Карушка нету. Выскакивают все, здороваются, а его нету. – Оставили мы твоего Карушка на Моржовце, – говорят. – Двадцать пятого мая похоронили. Повернулась и пошла домой. Так сразу и пошла. Не вскрикнула, не заплака- ла... Детей двое... Сусанна долго смотрит – водит медленным взглядом по полатницам, по ве- селеньким красноватым сучочкам, по смытым, чищенным битой дресвой сколам. Края у полатниц давно закруглились: не бойся, баба, шоркать – руку не занозишь, не то что в первые годы было... По полатям, по воронцу, по печке взгляд влево скатился, даже голову пришлось немножко повернуть. А что там? – Самовар по- тухший попереди печки, за устьем. За самоваром – двустворчатая дверь в горни- цу. Дверь прикрыта плотно, бумага в притворе. Живут в горнице переселенцы, и туда есть ещё один ход, прямо из сеней. Привезли зачем-то в Дресву этих людей из Мордвы, где-то с Москвой рядом эта Мордва, сказывают. За год до конца вой- ны – вот когда привезли. Сманили людей с родного места. И поворотился же у ко- го-то язык, насказали людям – мол, вот какие места в Примезенье: «Не сеют люди, не пашут, а в шелковье да в золоте ходят». Что и говорить, дресвяне, ясно дело, не от сеянья да не от пахоты живут, – тут вранья большого нету, а вот насчет зо- лота да шелковья.. Привезли добрых людей, и в тот же год хватили переселенцы горюшка: мати ихняя Ефросинья потонула. Если прямо сказать, так ейна, покойной, вина. О том годе рыбу-пинагора на берегу искали: откатиться с водой не успеют, пыхтят в лужах середи сухого берега, прибылой воды дожидаются. Тут и соби- рай их да домой тяни. Пинагоры – не семга, но сделай хорошего посолу – пальцы оближешь. Наговаривала Сусанна мордовке: – Ты, Ефросеньюшка-Фрося, сзади-то за водой от коренного-то берега далеко в голомя не убегай. Мористее, ясно дело, рыбы богаче, да падет-то вода восемь часов, воно куда за восемь часов уйти можно, а подняться успеват за три. Как по- катится на прибыль – не убежишь! Только позавидничала, видно, баба... Выкинуло потом в заплесток, неподале- ку от утопленницы, пинагоров связку, на похоронный обед пригодились, да бахи- лы Сусаннины... «Хороша была жёнка Фрося. Наверно, когда всё кругом затопило, может, на каком-то большом камню уж и к смерти приготовилась, сняла она, видно, ба- хилы, прихватила их к пинагорьей ноше да так всё увязала, чтобы песок в бахи- лы не набился, чтобы не заякорило где посереди берега, а в заплесток выкинуло. С разумом баба была, до последнего с разумом. А что позавидничала да далеко её в голомя за пинагорами увело, дак кто на её месте не позавидничал-то бы: кро- ме своего – детских четыре рта. Знал бы кто, до чего голод их доводил! С чужа подумать тошно. Забрела как-то на поветь, где на жерди бычья шкура старая ви-