Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

Дымно-сизыми вечерами бродили по островам - Крестовскому, Каменному, Петровскому... Мы влюблялись в очертания, в просветы, в неисповедимые состояния ленинградского неба. Мы шли на Ела­ гин остров и вспоминали: «Две оснежённые колонны, Елагин мост и два огня, И голос женщины влюбленной. И хруст песка, и храп коня...» Мы бродили по городу, обрызганные весенним лимонным закатом, и в ушах у нас звенело: В кабаках, в переулках, в извивах, В электрическом сне наяву, Я искал бесконечно красивых и бессмертно влюбленных в молву. Были улицы, пьяны от криков, Были солнца в сверканье витрин... Блок написал статью о Достоевском «Дитя Гоголя». Он ведь сам их отпрыск и дитя фиолетовокудрой богини холодной невской дельты. Несуразно вообразить Блока, скажем, москвичом. Это - другое состояние души. Все туманное, мечтательное, растерянное, тревожно соседствующее с космосом в русской культуре связано с Пе­ тербургом. Здесь, у Невы, - не только окно в Европу, но и зияющий пролом в опасную бездну, отверстую в наши души. ...У нас появились свои словечки, целый жаргон. Из акушерской книги Боря взял термин «детское место» и «приделал» его к нехитрым горкам из досок для зимнего катанья. Шведский король Густав Ваза тоже пошел «в дело». «Густавом» или просто «вазой» называлось заднее место. «У Манюни - ваза», - идиотски смеясь, ковыряет Боб на коре тополя. Наша подружка Наташа, по кличке Манюня, сидит тут же. Она не знает, что она так называется и что такое «ваза». Она думает, что «ваза» —это просто ваза. Мы могли разговаривать, не будучи понятыми непосвященными. Различные мелкие, но памятные приключения на мес­ тности обогащали наш лексикон. Волглые болота Лахты, заколоченные на зиму дачи, мокрые весенние звезды, какие-то несуразные вывески и диковинные персонажи начиняли наши головы. Все это - «воспитание чувств», формирование души. У младенца - душа-младенец, она растет с ростом тела, с развертываньем мистерии Судьбы. Все идет в ход, все, что входит в уши, глаза... Но у нас были разные рецепторы. Я сильнее реагировал на природу, был ближе к космосу. И я стал, и на всю жизнь остался, несколько пейзажным художником. Борис же ушел в арабеск, в интерьерные и человеческие формы. Бог с ним, с искусством. Мне хочется просто бродить наугад по дорогам отрочества. Возможно, когда-то эти писания для чего-нибудь пригодятся, изобразят некое состояние. Этого достаточно. ДЕТСКИЕ ШАЛОСТИ Послевоенная школа была ужасна. Дети вырастали без всякого ухода, в бедности, убожестве разрушенной войной жизни. Но еще ужаснее были относительно безбедные дети «высокопоставленных». Гавань, вообще, считалась в городе наиболее хулиганским районом. Постоянно вспыхивали буйные драки, почти сражения: солдат с матросами, цыган с русскими, военных обормотов со штатскими. Свистели милицейские свистки, мелькали матросские бляхи. Дети околачивались во дворах. «Эй, Сарделька! Тащи карбид!» «Сарделька» (очень похож) тащит химикалий в консервной банке, отвора­ чивая нос, - карбид омерзительно вонюч. В приготовленную заранее ямку льется вода, бросается карбид, спешно вбивается дубьем в землю старое ведро. Сбоку - дырка. К дыре подносится огонь. Взрыв... И ведро летит кверху, на высоту фабричной трубы. Это самое невинное занятие. Другие - хуже. Груба и темпераментна игра под названием «чугунная жопа». Один сидит на земле. Участники игры кладут на его голову свои кепки и начинают прыгать через многокепоч­ ного. Сбившего одну или более кепок берут за руки и за ноги, животом кверху. Ни в чем не повинный постамент для кепок встает «раком». Оштрафованного разрушителя кепочной пирамиды раскачивают и бьют задом о зад стоящего 47