Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

Папа всегда ярок, он речист и занимателен. Сыну, невольно во многом подражающему отцу, было неприятно сознавать свою вторичность, производность. Эта неприятность усугублялась присутствием свидетеля. Его самолю­ бие страдало. В присутствии отца сын как-то мертвел и помалкивал. Со временем в доме стали бывать все Борины школьные приятели. Рассказчивый папа Вася всех обращал в слушателей, в «аудиторию». Тем не менее, слушать он умел и сам, и даже иногда прицельно о чем-нибудь спрашивал. Интересного ответа у меня лично не получалось. Интеллект Васи­ лия Адриановича словно висел надо мной и смущал меня. Но плохо от этого почему-то не становилось. Рассказчиком папа был увлекательным и самодостаточным. И это освобождало нас, Бориных приятелей, от активного участия в беседе. Что поделаешь - Василий Адрианович был вне конкуренции. Он устраивал нам речевые моноспектакли, и мы их очень любили. ...А зайчики уже погасли. В окнах густела синева. Ежевечерне возобновляемая и неповторимая синева. Синева счастья... - Ну что. Костя, (Василий Адрианович употреблял охотно это переименование), - дочитал до «кувшинок»? Как славно, что Василий Адрианович заговорил о Прусте! Да, здорово. И все эти жимолости, эти зеленые изгороди из первого романа серии. И, конечно, обсуждаемые сейчас кувшинки - страниц этак на пять! Я смущенно выразил восхищение прустовскими фактурами. И тут же вспомнил томную тоску маленького Марселя о маминых поцелуях. Но говорить об этом не получалось - это было бы слишком сентиментально. Папа Вася снабдил нас Прустом недавно. Борис тоже его только что прочел. И привычной для него форы у него не было. Тут мы шли вровень. Но Прусг был как-то не по нему. Какого-то внутреннего приспособления для того, чтобы блаженно окунуться в музыку прустовской неторопливой прозы, у него не было. Все нежности, тонкости, все эти кувшинки и жимолости мне были более доступны. Пруст выдал мне охранную грамоту «своего человека». Он стал для меня средством интеллектуального реванша за Борькины родовые преимущества. Тихим средством - его не нужно было обнаруживать. И потом, я знал античность, я читал наизусть куски из Гомера... О, эта дурацкая и трогательная война мальчишеских самолюбий! Блока Борис тоже чувствовал грубее. Для меня же этот поэт стал храмом, прибежищем, прекрасным туманным Мансальватом, возвышающимся над корявым и низменным миром школы, двора и всей нашей гаванской округи. Иначе было с футуристами. Борис высокомерно выдавал мне, неофиту, Хлебникова, Бурлюка, Маяковского. Все это богатство, конечно, тоже было получено от папы... ...Василий Адрианович доставал с полки книги по искусству. Кажется, ими, уникальными тогда роскошными альбомами, снабжали его финские друзья каким-то контрабандным способом. Матисс. Пикассо. Боннар... Кого только не было в его библиотеке! В этот счастливый вечер я особенно остро чувствовал, как мне повезло с моим комаровским другом и его за­ мечательным домом, с этим «соловьиным садом» в Соловьевском переулке, куда не доносилось... Даже не хотелось и думать о том, что не доносилось... Это все будет завтра, когда уже не будет дивана, трубки, лебедевского рисунка на стене, лохматого Мики. ...Пока Борис шнуровал свои канадские сапоги, папа Вася досказывал американский кинокомикс. «...а тетка-великанша раскатывала свои жиры огромной скалкой. Потом все шли на пристань...» - Коке тоже надо скалку, он жирный, - буркнул шнурующий свой ботинок Власов. Папа его не услышал. Он хохотал над своей теткой-Гаргантюа. «...A перед ее домом был пруд метров этак в сто квадратных, и по нему пароходное движение. Племянники жили на той стороне пруда,.. Тетка, прощаясь с ними, обливалась слезами, душила их в жирных объятиях... Потом начиналось черт те что. Пароход гудел. Пароход уже отчаливал. Тетка швыряла любимых племянников за шкирки на палубу. Не рассчитала маха на последнем и сама ухнула в пруд. Вода из берегов!.. Пароходик подскочил и плывет уже по улице, потому как все затопило. Племянники ревут. Но тут тетка вылезла. Вода схлынула. Пароходик оказался на суше. Племянники ревут!»... А Василий Адрианович хохочет, тикая своим кадыком, издавая пулеметные звуки: пэ-пэ-пэ... Боб дошнуровал свои сапоги. Осадил взглядом папу, и мы вышли на улицу. Проводы были прекрасны. Борис скрипел своими канадками. Бульвар Большого проспекта делался дремучим и желтоглазым от фонарей. Небо наверху отдавало прощальной бирюзой... Темнело на глазах. Фонари делались ярче и не такими жел­ тыми. Проходившие мимо девушки будили мечты. На восьмой линии эркер на стене Дома пионеров высовывался на мгновение и пропадал. У меня уже была большая Василеостровская биография. Там, в этом круглом выступе я сиживал два раза в неделю рисующим пионером, под папиросным прищуром Бонч-Осмоловской, моей первой учительницы рисования. 42