Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

Оба поэта существуют для меня только на фоне двух их жизненных приютов. Более всего в шишмаревской сторожке, в той самой комнате, где жил и рисовал Боря - это раз, и два - городская старопетербургская квартира на Зеленина. На той самой Петроградской стороне, про которую в Нонниных стихах чуть не треть... Упомянутая мною сторожка находится в Комарове, под Ленинградом. Татьяна Владимировна Шишмарева, подружившись с Левой и Нонной, пригласила их в маленький домик при большой даче. Нонна любила это летнее пристанище. Сторожка была укутана деревьями и кустами, и Нонна с удовольствием забивалась в это тихое углубле­ ние. Птичье щебетанье за окном, работа без помех с приятными паузами - печку подтопить, кота накормить, букетик собрать на полянке. В город ездить не хотелось. С хозяйкой самые непринужденные отношения. Нонна звала ее «наша мама». Стихи ей читала. Да и «мама» укоротила обычно оберегаемую ею в отношениях с людьми дистанцию. Прекрасно ладила Нонна с домашними животными. В одном своем стихотворении она резвится с целой бан­ дой разномастных бездомных собак. Нонна и коты - это целая тема. Коты жили подолгу, но за двадцать лет моего знакомства с поэтами их было трое. Коты - любимцы. Одного мы даже прозвали «любовником» зато, что он норовил лизать хозяйке шею и уши. Мы говорили о котах, о стихах, об иван-чаях, о прелестях и безобразиях жизни, то есть обо всем или о чем попало. Нонна, подложив подушку под спину, заваливалась поперек кровати и, заправившись сигаретой, говорила с курительным прищуром ровным голосом, без жестикуляции, внезапно умолкая. Разговором умела владеть, особен­ но, если тема ей интересна. Могла и бросить разговор нам с Левой и уйти, если мы склоняли диспут в чужую ей тему. И если мы начинали слишком зарываться в споры и перегревать себя в них, могла перебить нас, принеся из другой комнаты кота на предмет любования его «тритоньим пузом». (Кот был пятнист брюшком). Нонна любила живое течение разговора. Пусть даже с перескоками. Ее тирада, обладая внутренней живостью, произносилась без горячности и всплесков, с очень важной в риторическом деле верой в свою авторитетность и пра­ во на внимание. В спорах не горячилась, но и не сдавалась. Нонна человек интенсивной мыслительной жизни. Это видно и в стихах, и в прозе, у нее хороший баланс чувствительности и осознания. Она и в жизни, и в стихах и чувственна, и осмыслительна - одновременно. Это очень хорошая, очень ладная для дела поэзии структура. То, что ей нравилось, она хвалила, не скупясь, даже с перехлестами, может быть. Как-то даже не по-ленинг- радски. Ленинградцы (так тогда назывался город - Ленинград) обычно сдержанны и строги. Нонна с удовольствием говорила о Глебе Семенове, о Саше Городницком, о Татьяне Голушко. Подарила мне ее сборник, снабдив дарение нежными и грустными рассказами про автора и ее жизнь. Нонна - первый критик (из профессионалов) моих поэтических писаний в стол. Она похвалила и благословила сборник «Судьба в рассрочку». Я не видел, как она обращалась с «литошной» молодежью, но уверен, что хорошо. В Комарове, помимо разговорных засидок, были тихие шаркающие прогулки вдоль сосен и дачные забреда- ния по соседству. С годами плоть отяжелела, но душа была легка, и это как-то вдруг прорывалось из-под бремени лет и веса, и Нонна по-девичьи легко могла метнуться к одинокому ландышу или подскочить в лесок подглядеть беличьи про­ бежки. Нонна без ропота подчинялась власти времени, но имела вкус к жизни. Хотела и умела жить. Эта девочка, эта девушка, эта дама, эта напуганная последней болезнью женщина питалась этой жизнью, этой до боли близкой, до ужаса отчужденной жизнью. Это шестикратное «это», надеюсь, выскочило по делу. Ведь Нонна жила как поэт, как мыслитель - в «этом». И так больно любила его... Кого «его»? Да все: свой девятилетний бантик, башенку керосинки с загадочным слюдя­ ным окошком. И не только городское, разумеется, но и дачное, деревенское, станционное финское, среднеполосное, всеполосное. Все, что видится, касается, обвевает, холодит и греет - ветер, бабочка, лампа, кошка... Всякие Карповки - чер­ ная, голубая, слякотная и солнечная. И через все «это» втекала она в большой мир своих же собственных высот и обобщений, радостей и сокруше­ ний. И как еще одна петроградская речка, втекала она в ленинградскую и русскую поэзию. Втекала и будет втекать. И (эй, господа снобы, переделывающие слово «советское» в «совковое!) в советскую поэзию. И как живая, так и мертвая не отречется она (я знаю) от этой принадлежности. Потому что это ее дом. Здесь она жила, снашивала до дыр свои девчоночьи простые чулочки и потом прищуренной дамой скуривала пачки папирос от Клары Цеткин. Все это здесь, в Советии (черт с вами! - в «совдепии» - противное слово), где она многое сердито любила и со сладост­ растием ненавидела. Ибо Нонна была трудный человек, в чем-то совершенно несправедливый, не мирный и уж совсем не смирен­ ный. Я не видел и не слышал ее ни в СП, ни в ТЮЗе, для которого она писала, ни у Глеба Семенова, которого она чтила и любила. А только в двух домах под абажуром и лампочкой на стене. 420