Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

В Хабаровске были произведены всевозможные вечерние брожения. Городу достались тогда теплые июньские вечера, усеянные светящимися окнами, набитые тополиным пухом и тем чувством апогея сезонной человеческой жизни, которое формирует июнь с его аллергическими травяными запахами, молодой жарой, освобождением стар­ шеклассников от занятий, пылью, потливостью, максимальной телесностью женщин в легких летних одеждах. И вообще, всем этим варевом жизни... Материальность дня плавно развеществляется к вечеру. И тогда выплывает со дна души убитый жарой лиризм, томление безысходности жизни, сантименты одиночества и братства. И сигнал к этим наплывам - первая розоватость неба, а затем и декорация сумерек с разноцветным монпансье окон. В окнах по этой властной режиссуре чудятся какие-то хорошие уютные миры, что, сами понимаете, всего лишь приятное наваждение. Несмотря на усталость от поездок, мы подвергали себя этим процедурам. Для этого садились в трамвай и ехали до конечной. Потом выбирали наиболее ностальгический участок пробега, выходили и... ностальгировали. Погружались в сладостную печаль жизни. В Хабаровске от хребта главной улицы (Ленина, надо думать) отходят стрелки перпендикулярных отводков. Они, как висячие мосты, провисают в какие-то дремучие балки. У краев провисаний все выглядит более цивилизо­ ванно и чинно. Ко дну балки нарастает общая захолустность, мелкотравчатость строений и кончается полной дере- венскостью и тучным одичанием растительности. Все тонет в дебрях кустов, крапив, репейников и лесной густоте деревьев. Наверное, какой-то затравленный и заросший ручей влачит там, в глубине, свою оскверненную жизнь. Колодцы, поди, мосточки, помоечки...и воробьиное порсканье. Не знаю, но догадываюсь, угадываю. Трамвай, начиненный подмученными жарой и работой горожанами, пронизывает эти миры, стекает в балки и выбирается из них натуженно, со скрежетом. Мы подмечаем горку с рослыми и сложными деревянными домами под великолепными тополями. И сходим впивать звуки, запахи и светы. Медленный вечер солнцестояния создает краси­ вую разгонку тонов неба с планетой-звездой над горизонтом. Темные фигуры тополей, затейливый сибирский декор старых купеческих домов, старушки на лавочках, подростки в кустах со стандартными мальчишечьими тембрами и интонациями. Гроздья мата и придыхание «мля». Скрип качелей и звуки патефонов. Что Амур, что Волга, что Нева. Атмосфера та же. Все это: и город, и наше путешествие, и вся Советская Рос­ сия - проходит по фазе планетарного года под номером 1977. Через сто лет будут раздаваться другие звуки и витать другие запахи. Уже другие свидетели будут привлечены по этому, так сказать, делу. Моя жизнь будет полностью упразднена к тому времени. Возможно, останутся тексты и картины. Не так уж и важно. Кстати, в этом, 77-м, упраз­ днена жизнь Набокова, очень важного для меня и любимого мною писателя. Великое трагедийное действо жизни не пресекается ни на минуту. КНЯЗЕ-ВОЛКОНСКОЕ Сначала о жульене. Жульен - это соус, блюдо, но и человек, прозванный нами, его приятелями, Жульеном за ту выразительность и страстность, с какой он однажды рассказывал о сосисках «жульен». Все его очень подвижное и крупно складчатое лицо ходило ходуном, когда он восхищался сосисками под соусом «жульен». Так Станислав Станкевич стал Жульеном. Он исчез из моей жизни на многие годы. (То есть мы взаимно ис­ чезли, если можно так выразиться). В ту ночь в Хабаровском «люксе» под мелькание светового устройства, одобряющего брежневскую конститу­ цию (всю ночь одобряющего. Избиратели спят, а оно одобряет...), в ту ночь приснилось мне, что я счастливо обрел Жульена. Я всегда любил его, разговорчивого, гуттаперчевого, вездесущего... Ликует мое подсознание. Как сладко беседуем мы с Жульеном о Баратынском! Как изящно иронизирует он над своими полуеврейскими комплексами! Но вот Жульен начинает как-то плошать и с неприятной быстротой становится глупым, мелким, серым и каким-то полиэтиленовым. И ноги у него, как у железных столов в пищеблоке. Дрянной. Мерзкий. Я обиженно и оскорбленно треплю его и, горестно воя... просыпаюсь. Мы едем в Князе-Волконское. Долой кошмары! Но не тут-то было... Недаром я описал сон. В солнечной яви нашей прелестной поездки, как спина чудовища в ясных водах, будут всплывать частицы наших собственных домо­ рощенных кошмаров, великой всероссийской дури. Автобус бежит по долине. Просторы, тополя, домишки. Никаких арсеньевских таежных лиственниц и саранок - тополя, ивы и ромашки. Все вполне русское, среднеполостное, князе-волконское. 296