Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

Я ведь ему даже не супротивник, без него не видать бы мне любимого Смольного, построенного сынком завезенного им из Италии зодчего, и всей этой поэзии, которую породила прививка Голландии и Италии в русское домостроение на том, отвоеванном у шведов нелюдимом месте, где стоит теперь самый странный в мире город - Санкт-Петербург. Стоит почти в воде. В Архангельске берега повыше. Я видел город во время увольнений и командировок. Видел его, в основном, в синих стоячих дымах на морозной заре. Видел и сияющим снежным днем в курчавых заснеженных березах и лап­ чатых елях. Идешь, а солнце гуляет по стеклам на фоне заиндевевших бревенчатых стен. Люди, не стесняясь, ходят в валенках. Все сверкает и только что не трещит от морозного напряжения. Впрочем, почему не трещит? Трещат, стреляют стволы, полные замерзшей древесной крови. Трещат под ногами тротуары. Женщины так укутаны, что представле­ ние о том, какие они там внутри, под семи одеждами, делает их особенно дорогими и привлекательными. Видел я город и по-весеннему оплывшим, оттаявшим, в глубоких лужах и канавах. Приходилось прыгать все время через воду и жижу - ног не хватало. Не всюду ведь деревянные вымостки. А потом улицы высохли, и вместе с появлением пушистых желтых капсул на ветлах, прилетел первый шмель, такой же пушистый и драгоценный. Земля подурнела, погрязнела, всякая дрянь вылезла, вплоть до дохлых животных. А жизнь почему-то при этом похорошела. Особенно моя в предчувствии воли. Я уже знал, что меня комиссо­ вали, что я поеду к своей замужней невесте. И за эго любил все что ни попадя. Любить оставалось полтора месяца в ожидании, когда на меня придут документы. Когда я кого-то любил, то любил все вокруг и, что почти опасно - всех. Мне хотелось излить нежность, и я готов даже был завести романы со всеми прохожими девушками, особенно с теми, кому нехорошо в жизни. И служить им, чем могу, не исключая постели (если понадобится...). И все во славу возлюбленной! Дико, но что делать? Пароксизм благодарности всему женскому полу. Я щедр. Я пролит в мир. Меня любит Бог, и я люблю все, что дети его тут нагородили. Но мне эту мою предосудительную нежность излить не доводилось. И нравственность в порядке. В городе было так много от моей прекрасной и кошмарной Родины. Вся эта неладность, потертость, все эти прилипшие к зрению фактуры - трещины, плесени, чумазости; все, что так ненавидишь, и по чему где-нибудь, в чистоте и порядке чуть ли не тоскуешь. Я знал, что скоро и, наверное, навсегда покину город, и уже испытывал ностальгию. Покину радостно, но дымком, кильватерным завихрением потянется за мной неразумная грусть по этому деревянному городу. Вот я в увольнительной. Я пью лимонад в убогом кафе под желтой липучкой. Мне жалко мух... Плохо пахнет кое-как наведенной чистотой, под которой гнильца полов с исподу, а то и догнивающая в под­ вале крыса. Ощущая потребность в порядке и даже в парадности, я иду потреблять простенький захолустный классицизм. К Петру. К свежеокрашенным строениям с минимальной, но уже достаточной долей красоты и архитектурное™. Хорошо. Привольно. Простор, дали и чувство края света. И заманчивые линии перспективы моей уже почти освобожденной жизни. Я любил тебя, Архангельск! Поскольку меня, выписанного из госпиталя, комиссовали, то, вернувшись в часть, я тут же стал как отрезан­ ный ломоть, чужой, неинтересный человек. Документы могли придти в любое время, и я сидел в своей библиотеке, ждал их. Раньше офицеры обращались со мной, как с культурной штучкой, проигрывая на мне свою скудную эрудицию. «А правда ли...» «А вот я слыхал...» И тому подобное. Теперь они стали как-то холодны со мной. Моя жизнь откололась от их жизни. Меня стали почти свободно выпускать за ворота. Мне нравился город, но бушевала весна, и мне хотелось быть к ней поближе. Денег на трамвай у меня не было. И я скороходом почти бежал по Павлина Виноградова, чтобы скорей, скорей - к шмелям и ветреницам. (Их зовут также подснежниками). Мелькали дома, простые бревенчатые, и обшитые досками, и всякие разные, и, вдруг, конструктивизм серо­ голубой, облезлый, и снова деревяшки, «сталинки», а потом избы деревенские, гаражи, воинские части... И вот какие-то бугры среди отбросов жизни. По матрацам и резиновым покрышкам выбираюсь к берегу Дви­ ны. И сижу, сижу, млею на солнце, прею на припеке, блаженствую. Я любил тебя, Архангельск! 1984 250