Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

Это были всего лишь развалины. Полуразрушен был в ту пору и огромный храм в стиле эклектики (под роман­ ский), возвышающийся наверху холма над раскопами многослойного города эллинов, тавров и римлян. Это место прекрасно. И колонны, и бархатные бугры, и остатки древних улиц, и колокол на высоком мысу в небольшой звоннице, и обрывы прибрежные. Как же там было хорошо!. Ковыль, тимьян, кузнечики... и рокот моря. Вот она какова, Греция, Древняя Гре­ ция.. . Белая, бежевая, зеленая и синяя —вода, песчаник, тимьян, известняк, глина... И синие дали. И храмы на холмах над морем. И человек, не уставший еще от себя самого и себя почитающий, делающий богов из того теста, из какого и сам состоит —таких же жизнелюбивых, завистливых и грешных. Ощущение уверенности в себе, в достоинстве и прочности своей цивилизации до сих пор, по прошествии двадцати веков, европейцы связывают с образами античного искусства. Недаром император Сталин велел отстроить разбитый войной Севастополь по греко-римским образцам. И русский город, приемник античной колонии, ныне подобен своему далекому предку. Этот античный центр мне очень понравился. Окраины города - обычная степная станица: белые мазанки, черепичные крыши, абрикосовые деревья. Все нагрето солнцем и покрыто пылью. Подивился я Инкерману, что в конце самой большой севастопольской бухты. Могучее плоскогорье с высоким обрывом, как это водится в Крыму, а под краем обрыва - темные дыры монашеских пещер. И наверху обязательная развалина средневековой башни. Таврида. Совсем древнегреческая земля. Недаром греки добрались до нее и построили здесь свои города. ИСКУССТВО ЭКСТРАПОЛЯЦИИ ИЛИ НЕДОГАДЛИВЫЙ ПРОФЕССОР Шульц позаботился о разнообразии моей ссыльной жизни. Узнав, что я пишу стихи, познакомил меня с доче­ рью Наташей и ее мужем, известным симферопольским поэтом. Фамилию его я, к сожалению, забыл. Так я попал в поэтический кружок, на вечер, где читали свое и чужое. Мои стихи были одобрены, но еще более я понравился рассказом о Хармсе и Введенском, перепавшим мне незадолго перед тем от их друга Якова Семеновича Друскина. (Знакомство, дарованное В.В.Стерлиговым). Помню еще, что у молодых был маленький сын. Он уж почивал в колыбельке, а молодые родители докумен­ тировали свое обожание альбомами фотографий этого бутуза и всех мельчайших этапов его начинающейся жизни, буквально по дням. Альбомы назывались «Наш ребенок» и являлись как бы бланками фотодневника для счастливых родителей. Компания терпеливо знакомилась с ними. Поэт, пеленки и чадолюбивый альбом плохо увязывались друг с другом в моей двадцатилетней, отравленной романтизмом голове... Зная, что я рисую, Павел Николаевич приспособил меня для создания копии фресок и граффити вверенных ему пещер. В пещерах, по давнему людскому обыкновению, кто только не расписался: и неолит, и «бронза», и тавры, и греки. И простые советские люди. В одном месте на этом «заборе» нарисован целый табун лошадей, и порой изображение одной лошади бук­ вально сидело на другом. - Как странно расположены эти силуэты, - говорил Павел Николаевич мне, Николаю Николаевичу - он звал меня так - своему младшему коллеге. - Я все думаю, что бы это могло значить? - ломает голову обескураженный профессор. Я же думаю об этом явлении совсем просто и грубо, но приспосабливаясь к научному мышлению и языку собеседника, гипотетирую таким образом: - Я полагаю, Павел Николаевич, здесь изображен момент случки животных. Я так сказать, экстраполирую из биологии в заборную графику. -Д а . Да, да, д а ...- задумчиво соглашается профессор Шульц - А, пожалуй, Вы правы, Николай Николаевич! (Коллега - добавляю я про себя). Младший «Николаич» делает научное открытие, а старший торжественно переваривает его... А за окном уже снег. И мне давно пора домой, в Ленинград. В начале декабря Симферополь вдруг завалило снегом не хуже какого-нибудь сибирского города. Дети ката­ лись с холмов на санках. Вечерами над мазанками стояли синие кудрявые столбы дымов. На небе, как кровавая рана, горел Альдебаран. Я страшно мерз в своем темно-синем плаще «Дружба». (Вспом­ ните-ка, современники, эту форменную каэндээровскую темную синеву и светлую голубую подкладку в мелкий ромбик...) 227