Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

Лестница и «Дюк» в тоге - пример того, что люди Европы уже две тысячи лет понимают стройность и величие только по-древнегречески. В том числе и Иосиф Виссарионович, предписавший строить Севастополь в античном стиле. Вот и Черное море! Первое море моей жизни. Потому, как Маркизова Лужа все-таки лужа. Море было скорее зеленое, чем синее. И уж, разумеется, не черное. Вблизи его загромождал порт, вдали слепи­ ло солнце. Хотелось ближнего знакомства, соприкосновения. Оно состоялось на следующий день, когда солнце уже скрылось, и подул ветер, приблизив вид поверхности моря к бурным картинам Айвазовского. ...Мы приехали с супругами Карасевыми в Аркадию и пошли на какой-то каменный «хаос». Александр Ни­ колаевич тоже полез на этот гранитный мыс, помогая себе толстой полированной тростью. Елена Ивановна осталась на парковой скамейке. Было прохладно, даже холодно...Но я был возбужден встречей с морем и, решив принять ближний бой, ныр­ нул с размаху в блаженстве и ужасе в это самое море. Вода была ужасно холодной. Ошпаренный холодом, я проплыл несколько метров и решил причалить в бухту. Я тут же попал в какой-то мерзкий кисель и не сразу понял, почему Карасев жестикулирует палкой, и что это вообще такое... Это были сплошные медузы. Их прибил прибой. ,„Я пошел гулять по городу. И тут же нарвался на общежитейскую одесскую специфику. У меня на шее висел допотопный бинокль, вернее, довоенный...Я имею в виду первую мировую... Ко мне подошел почти квадратный мужчина с черными шерстяными руками и такой же грудью в вырезе фут­ болки. - Разрешите, я вас нэжно спрошю, - сказал он и взял меня за бинокль. Он действительно спросил какую-то ерунду, что-то про марку бинокля. Потом он рассказал всю свою жизнь и пару крутых анекдотов. Минуты через три он сказал: - Коля, пиши адрес, заходи. Я записал из вежливости. В тот год я еще раз выбрался на побережье, в ноябре, на пару дней, уже на южный берег Крыма, в Ялту. Народу было мало. Газировка, вино, еда - без очереди. Пляж пуст. Волна, подрезанная парапетом, бегала еще длинней и орошала набережную еще дальше. Золотая осень с черными кипарисами под серым небом, с пасмурной дымкой-моросью. Ко всему этому уже примешивался Чехов с его осенними ностальгиями и поэзией пропаж и сожалений. На платанах покачивались колючие шарики, на акациях тихо позвякивали стручки. Я нашел место, где улочка, падая к морю, круто поворачивала, обрамленная каменным низким барьером. Из-за него снизу торчали черные кипарисы. На стене белого дома висел балкон. И все это на фоне моря, тихо плещущего глубоко снизу. Там, в гавани, шевелились на волнах парусные суда. Чтобы я не мог забыть Грина, на балкон вышла девушка и повесила на веревку выстиранную шаль. Я призна­ юсь в любви к романтическим эффектам и аллюзиям. Но русская проза и поэзия так привязчивы, а в Ялте так много театральных ситуаций и всевозможных сценических композиций. Я поселился на ночь в каких-то растительных дебрях, за корявыми оградами, в упрятанной дворовыми глуби­ нами кабинке. Из всех звуков мира осталось только вежливое похрюкиванье близко соседствующей свинки, такой же упрятанной, как я, но не такой свободной. Мне не спалось. Я вышел и пошел, тщательно запоминая путь в мое укрытие. Я захотел видеть наступление южной ночи. Я все куда-то лез - все выше и выше. Спугнул змею, и сам ее испугался. Дождался луны, пережил, как умел, все это величие, замирая от присутствия Божьего. Взволновался. Утих, слушая вздохи моря внизу... Устал. Спустился, сто раз ободрав ладони. Добрался с помощью предусмотрительной мнемоники до своей уютной кабинки и смертельно крепко уснул, сраженный усталостью, благодарностью судьбе и одиночеством. 223