Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

От этого сентября у меня осталось ощущение света, прохлады, легкого волнения надежды и жизненных пе­ ремен. Комаровская любовь стала отпускать меня на волю ради неволи нового чувства. Она бледнела, истончалась и исчезала, как тяжелый сон утром. Этим утром стал тот первоштиглицкий сентябрь. Мы поступили на факультет обработки дерева. Кто-то нас убедил, что там хорошо, и нашим буйным головам казалось, что нет такого дерева, которое мы не «обработали» бы с той изящной легкостью, с которой мы поступили в училище. Сентябрь тихо желтел под голубым небом. Мы катались на лодочке, гребли и только что не целовались... Лебяжья канавка прохладно пованивала нечис­ той водой. Жизнь стала как минимум хорошей. Наконец-то. А как только пожелтело как следует, мы все отправились в Павловск. К нам присоединились Власов и Сколо­ зубов и мой брат Павел. Я всегда представлял моим старым друзьям новых приятелей, и они их обычно всасывали в свою компанию. На этот раз такого не произошло. Три грации остались мне и Боре, и мы продолжали их обхаживать стихами, шутками и улыбками. Я сразу сделал свой выбор и нацелился на Марину. Стала вырастать и все опутывать повилика мечтаний, романтических предположений и настроений, какую литературно образованные юноши невольно культивируют на почве влечения. Все зарастает этими прелестями до такой степени, что можно надолго обустроить и закрепить впол­ не мимолетное влечение, которое без этого сдуло бы любым ветерком. За это украшательство можно дорого попла­ титься, если изукрашенный павильон превратить в семейный очаг. Что со мной впоследствии и произошло... ...Павловск высился желто-белыми павильонами и дворцами, сиял прощальной лазурью и шелестел опавши­ ми листьями. С нами оказался кто-то небольшой и бессловесный, какой-то приятель Марины. Он держался на некотором расстоянии и только все фотографировал нас. Мы с Мариной уже вовсю резвились, образовав вполне отчетливую парочку. Роль фотографа-любителя была неясна, но и мало меня занимала. ...А пока Боря Ч. морщит лоб и испускает свой фирменный хохоток в основном в сторону «башни». Тонкую многоволосую уже, собственно, разобрали: она замужем. И муж ее носит фамилию, если не Дантес, то, как минимум, Ламбет. И живет она там, где таким и следует жить - на набережной с видом на Петропавловскую крепость. Там даже происходили, помнится, две-три soire с шарадами. У триединого девичника свои слова и выражения. Тон задает величественная Галина. Немногословность и язвительное остроумие, горделивость, даже монументаль­ ность... Светскую карту разыгрывают также мадам Ламбет и моя блондинка. Наш роман уже бушует. Мы ходим парочкой и гулко шепчемся под акустическими стеклянными сводами «молодежного зала». Я впитываю профиль возлюбленной сквозь витринные стеклянные коробки роскошного институтского музея, где мы рисуем по программе всякие произведения прикладного искусства. ...И КОВАРСТВО? Боря Ч. отшатнулся от Башни и ходит за нами по пятам, фыркает, хохоткует и молчит затаенно и содержатель­ но, обдумывая компрометации и разоблачения. И, конечно, морщит лоб и дергает вперед скальпом. От этого десять чаек проявляются на его челе. (Каждая морщина как условный рисунок летящей чайки.) В то же время он мой сатрап, посланец любви, престарелый купи­ дон. Летающий в картинах художников толстопопый мальчонка с луком и крылышками, возмужав, выглядел бы как Боря Ч. Боря носит наши записки, но уже вынашивает интриги и громоздит разоблачения. Он и Яго, и Кассио, и мой личный Ювенал. Он начинает немыслимую атаку письмами. Каждое письмо страниц двадцать, тридцать. Боря сует их мне в карман пиджака на лекциях, в коридорах, на улице. Мне некогда читать его письма, но я читаю с досадой и рассеян­ ным любопытством. В письмах я представлен пауком, опутывающим людей наигранным обаянием. Боря раскрывает мне глаза на меня самого. Я - и Ставрогин, и Верховенский в одном лице, а также паршивый «светский лев», соблазнитель, прячущийся под личиной Пьера Безухова. Это то, что можно разобрать при известном терпении сквозь междометия, фырканье и восклицательные знаки. Боря новатор языка и стиля. Боря талантлив, но безумен. Шизофрения в аван­ гардистской литературной форме. Эпистолы эти накапливаются и заваливают мой письменный стол. Они сыпятся из моих карманов. Мне даже некогда их читать - так их много. 201