Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

Милиционер наш тих и человечен. Ему под пятьдесят. Некоторые туманные фигуры здороваются с ним. Я полегоньку расспрашиваю его о его жизни. В такой близости с милиционером я еще никогда не был. В ходе бесконечного нашего дня мы постепенно узнаем, что у него малые дети, маленькая зарплата и каторж­ ная служба. Розыски, покойники, дебилы, зарезанные, недорезанные, кровь, вонь и т.д. Он рассказывает об этом рав­ нодушно и только в ответ на мои расспросы. Я впервые проникаюсь сочувствием к этой поруганной специальности, к должности дежурного по человеческой клоаке. Про милицию рассказывают столько дурного, и я в свои 23 уже хорошо заправлен этими рассказами. Но вот передо мной человек, годящийся мне в отцы, почему-то очень похожий формой лица и фигурой на моего дядю. Рос­ лый, сутулый. У него большие узловатые руки. Глаза, в отличие от кареглазого дяди, совсем светлые, этакие бледные кружочки с маленькой точкой зрачка. И в них привычная, будничная и покорная печаль. Он приличный человек. Даже не матерится. Он поздно женился и живет в бараке без водопровода... А значит, по утрам стучит в знаменитый гвоздь... Аккуратно заворачивает ноги в портянки и отправляется к покойникам, утоп­ ленникам и убийцам. Иногда под нож и пули. Грубая, страшная жизнь в тесном соседстве с непочтенной беспокойной смертью - несчастные случаи, драки, убийства, пьянки... Ночные побудки, холодные ноги, постоянные недосыпы. Тяжелый жизненный опыт, приятие своей незавидной судьбы. Зато наверняка любит своих малышей. Человек может держаться в жизни при всех ее потерях и злодействах до полного исхищения любви. Какой люб­ ви? Да никакой! Вообще любви: к делу, к малышам, к собаке и вообще, к мельчайшим отпечаткам великой Воли, к ма­ лейшим поделкам Творения, ко всяким прикосновениям жизни. Кого-то и волнистый попугайчик спасает от смерти. Деревня безлюдна. Федор Никитич оставляет «козла» у крайнего дома. Старуха в окне согласительно кивает. Не первый постой и пригляд, бывали случаи. Мы сходим с дороги. Это наши последние сухие шаги. Под ногами мокрые луга, сырые опушки. У нас с Вовой ботинки, и мы тут же промокаем. Федор в кирзовых сапогах. ...Туман как-то нечувствительно исчез, оставив серую дымчатую мглу на весь день. Сначала мы идем по берегу, по самой кромке - здесь суше, тверже и правильнее. Ведь если мертвые, то все останки на берегу. Но, правда, если живые, то уж до села добрались бы. Впрочем, у Федора бинокль, и он всматривается в даль­ ние выступы низкого берега, нет ли чего подозрительного. «Тут сейчас такие болота начнутся, что нам вон туда, к опушке надо, иначе не пройдешь», - говорит наш во­ дитель. И правда, впереди болота, протоки, и мы идем к опушке. Мы понимаем, что подобны пьяному из анекдота, который ищет потерянное не там, где потерял, а под фонарем, потому что светло. Мы ходим часами, выходя на берег там, где можно пройти к нему. Иногда мерзко вязнем, но что делать. У Федора критерии проходимости по его высоким сапогам. Он уже ругнул и себя и нас при первой же мокроте за не­ предусмотрительность. Но и его кирзовые набрякли водой - вакса поистерлась от долгих хлюпаний. Мокро, уныло и бесполезно. К двум часам мы страшно устали и проголодались. Снова выбрались на берег, на какое-то подобие пляжа, и устроили обед, сидя на обкатанных водой бревнах. У нас что-то было с собой. Вернее, у меня, в кармане. Вова Степанов в ту пору находился в полном параличе воли и не мог ни о чем заботиться. Федор Никитич есть отказался. Не сговариваясь, мы устроились на бревнах подремать. Вове и Федору Никитичу это удалось. У меня не полу­ чилось - стал замерзать. И я пошел обследовать берег. Зрелище устрашающее, картина изуверства и насилия человека над природой, самого дурного и неопрятного насилия. Здоровый живой лес был далеко. Все пространство возле берега заболочено. Там, где чуть повыше, вода намы­ ла песчаную твердь с участками податливого зыбучего песка. За ними серый призрачный сухостой вплоть до живой опушки. А там, где леса не было, и по полянам текли в Волгу ручьи - непроходимое болото. По сухостойным пере­ шейкам, с трудом выбирая проходимые участки, мы и добрались до б е р е г а, если можно так выразиться. На десятки метров шириной, и уходя в теряющуюся из вида даль, з е м л я (если можно так выразиться...) была усеяна мытыми добела узловатыми стволами, пнями и корневищами. Предполагаю, что это остатки кое-как вырубленного леса, за­ топленного покорно воле политбюро во главе с товарищем Сталиным запруженной Рыбинской плотиной водой. Образное уподобление этого зрелища не требовало никаких литературных усилий, возникало само собой: морг. Не регулярный - больничный, а морг концлагеря на свежем воздухе, после массового уничтожения мародерски раздетых жертв. Гадко. Страшно. Все это приводило в состояние переживания безмолвной окаменевшей драмы. Природа и человек, не желающий «ждать милостей от природы»... 171