Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

в 56-м году только началась великая реабилитация людей, имен и стилей. Многофигурные описательные рисунки Татьяны Николаевны, вероятно, хороши, но все такое очень далеко отстоит от моего эстетического склада. Я угадывал в этой семье некую духовную высоту, и очень жаль, что побывал у этого очага недолго. Жизнь разлучила меня с этим домом. Стерлигов познакомил меня с Леонтьевыми - Евгенией Владимировной и ее дочкой Аленой. Они были розовые, с белыми ресницами, интеллигентные и мягкие в обращении. В Евгении Владимировне, впрочем, была какая-то стремительность, мой темп был гораздо ниже, и это меня смущало. Я ее побаивался. Стар­ шая Леонтьева работала библиотекарем в ИИМКе (Институт истории материальной культуры). Она взяла надо мной шефство и заботу о моем трудоустройстве. В мае 1957 года я был определен в археологическую экспедицию, и начался недолгий, но дорогой для меня, археологический период. Но сначала - еще об одном островке трауготовского мира. Яков Семенович Друскин был охарактеризован братьями следующим образом: бывший преподаватель ма­ тематики, превосходный пианист и еще... приятель запрещенного (или, во всяком случае, списанного) Д. Хармса и таинственного А. Введенского. И, вообще, ценитель поэзии. Можно ему прочитать стихи. Обнаглев, но с трепетом и страхом, я понес ему свои стихи —не только детские, но и взрослые. Яков Семенович жил где-то на Староневском. Он оказался небольшим, сухеньким и бело-седым. Он предло­ жил мне тут же послушать Баха, которого он сейчас сыграет, - что и сделал, предварительно глотнув из бутылки (бо­ юсь, что в ней была водка). «А сейчас... я Вам сыграю «абстрактного» Баха», - сказал он. И сыграл что-то в отличие от первого, «страстного» - из «Искусства фуги» или «Гольдбергвариаций». «Понимаете, в чем дело?» - спросил он многозначительно. «Понимаю». Но понял я «в чем дело» лишь много лет спустя. Я хотел оставить ему стихи, но он попросил почитать, и я прочитал несколько стихотворений. Яков Семенович частично одобрил и сказал, что из меня может «что-нибудь выйти», потому что я «не подражаю Есенину». Понимай, как знаешь... Правда, я действительно никогда не увлекался Есениным. Я спросил о Хармсе. Он сказал: «А вот, почитайте», - и протянул мне тетрадь, исписанную от руки. Это были маленькие рассказы Хармса. Я, под аккомпанемент молчания Якова Семеновича, прочитал «Вываливающиеся старухи». «Нравится? Ну, возьмите, почитайте». Была мне дана и другая тетрадь, со стихами Введенского. О проис­ хождении этих тетрадей Яков Семенович говорил очень неясно. Если не ошибаюсь, это были чуть ли не рукописи, или же авторские переписки. Он рассказал мне немного о том и другом поэтах: Введенский будто бы любил пустые неуютные комнаты гостиниц (наблюдаю в себе нечто подобное: лучше всего себя чувствую в пустом светлом про­ странстве, «без подробностей»). К обериутам я оказался отзывчив. Перетасованное время, поломанное пространство. За валянием дурака уга­ дывалось большее. Ивана Сусанина посадили на табурет —«сиди и не фряпай». С Пушкиным творилось черт те что. Кто-то бил кого-то огурцом по голове. У Введенского такого хулиганства не было, но пространство рвалось и пута­ лось. Герои писали о себе с того света. Фактура расползалась, в ней возникали просветы. Меня поразил сюрреализм всего этого. Сами стихи были просты и без всяких авангардных затей. Маргарита, отвори мне окошко поскорей. Маргарита, говори мне про рыб и про зверей. Опустилась ночи тень. Всюду в мире свет потух, Маргарита, кончен день, дует ветер. Спит петух... Или: Верно, умерли поэты, музыканты и певцы, и тела их, верно, где-то спят спокойно, как скупцы. (Поэт встает. Появляется диван). Диван после каждого четверостишья то появлялся, то исчезал. Скупцы спали спокойно, и это не вызывало протеста. Поэма о первой мировой войне была полна персонажей, они плавали в пространстве, как лица на картине Стерлигова. Приемы Введенского сравнимы с Кафкой, с сюрреалистическими наплывами «Приглашения на казнь» Набокова. Были там и характеры, и судьбы, но все умащалось обериутскими завитушками: «на тарелках появляются 30 тысяч испанцев» и т.д. 162