Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

рисунками, заставлено скульптурками, букетами, расписными резиновыми игрушками. На стене висели картины Веры Павловны, жены Георгия Николаевича Траугота. Георгий Николаевич был (мне хочется сказать «в миру» - настолько дом напоминал «святую обитель») глав­ ным художником Ленторгрекламы. Александр и Валерий Трауготы (Шурик и Лерик) тоже имели общественное лицо: делали этикетки, скуль- птурки и макеты для музея города. Вера Павловна общественного лица не имела. Она писала «для себя». Отношение к ней и ее работе было благоговейным. Она была невероятно красива, на нее было даже как-то трудно смотреть: лицо лилейной белизны, большие серые глаза, совершенно завораживающего выражения, ахматовская челка и дивной красоты фигура. В ней сохранился стиль декадентского заката. Казалось, где-то рядом с ней должны жить Врубель, Андрей Белый, Вячеслав Иванов... Писала она иконообразные холсты, это были женские лики, богоматери с мла­ денцами. Честно говоря, я был поражен, но ничего не понял от неожиданности, и до сих пор не могу дать никакой оценки. Мне было сказано, что это замечательно. Были показаны и несколько зелено-коричневых акварелей-ланд- шафтов. Я в это время, по просьбе Лерика, показывал всему семейству свои этюды. Они были одобрены и, так как это был, помнится, первый визит, послужили мне мандатом для проникновения в глубь дома. Этюды Веры Павловны, по словам братьев, обладали «чувством выпуклости земли»... Это достоинство ставилось мне в пример, и я отнесся к рекомендации со всевозможным почтением. Рисунки братьев мне нравились. Они были странными, в них были какие-то причудливые персонажи, полулюди-полуживотные, ночные переулки, чердаки, окна, фонари, крысы, кен­ тавры и магические птицы. Я взял некоторые, чтобы сделать к ним стихотворные тексты. Намечалось творческое содружество с большим будущим. Мои стихи ценились выше этюдов. Мечталось о книжках для детей, где я выступал бы в роли поэта. В доме царило патриархальное уважение к старшинству. Шурик был непререкаем для Лерика. Оба очень лю­ били и отца, и маму, и в качестве таковых, и в качестве художников. Семья была исполнена глубокого самоуважения и достоинства. Однажды Шурик на мой вопрос о его любимых художниках обескуражил меня следующей иерархией (а речь шла о мировом искусстве): мама, папа, он сам, Лерик - в порядке высоты и качественных степеней. Не пом­ ню, шел ли пятым номером Миша Войцеховский (друг и как бы приемный брат Трауготов), но лишь за пределами этого списка помещались Дюфи, Руо, Матисс и т.д. Шурик вообще всегда выражался в стиле лукавого парадокса, и оценить меру его серьезности было невоз­ можно. Оба брата были мне необыкновенно симпатичны и относились ко мне с иронической ласковостью. Оба были всегда в ровном и хорошем настроении, улыбались, шутили во все стороны. Меня они взяли исполнителем по части оформления витрин ателье (я был тогда безработным, ушел из Мухин- ского училища, попал ненадолго в армию, женился и нуждался в деньгах). С нами работал ночной писатель Миша Краковский, приятель братьев, для которого заработки тоже не были простой прихотью. И я был не чужд словесности. Параллельно с витринным промыслом братья совершили попытку издать меня и самим издаться в «Детгизе», куда они обратились с проектом совместного произведения. Братья повели себя не­ сколько вызывающе и получили афронт. Подробности нашего общего поражения были занимательны, но, не желая никого обижать, приводить их не буду. Мой иронический тон происходит от удовольствия при воспоминании о приключениях, которые постоянно сопровождались добродушным юмором, отличавшим Шурика Траугота. Александр Траугот - человек своеобразный и талантливый, и хотя я теперь не столь любовно отношусь к творчеству содружества, обозначающего себя инициалами ГАВ, в замечательных силах и талантах этого дома уверен и, как прежде, с нежностью вспоминаю братьев. Да, чтобы покончить с моими стихами для детей, - ничего особенно хорошего в них не было, но Трауготам они нравились, и я по этому случаю был даже несколько уничижен в качестве художника и вознесен в качестве поэта. Нет худа без добра. И этому обстоятельству я обязан некоторыми интересными знакомствами. Но об этом позднее. Георгий Николаевич Траугот. Я видел его лишь несколько раз. Однажды он показывал акварели, другой раз рассказывал о поездке в Голландию. Риторической бесшабашности сыновей у Георгия Николаевича не было. Не при­ бегал он и к магическим парадоксам, как Александр, но почему-то ощущалось, что вся художественная идеология исходит от него. Акварели его были красивы и нерукотворны. Я не помню примеров такого искусного применения «сырой техники» даже в более позднюю пору, когда акварель так разбушевалась и изощрилась. Они были поэтичны, сумеречны, и в них был некий магический оттенок. Так я попал в мир, довольно противоположный власовскому. Вместо ясности, трезвости, уважения к знанию и мастерству здесь царила некая самодовлеющая эмоциональность, обязательность законов и норм как бы отрица­ лась. Проповедовалась моцартовская легкость, творчество без усилий и расчета, делались намеки на богодарность искусства, на его ангельскую сущность, магическую непроницаемость. Братья весело колдовали надо мной, радуясь 160