Ковалев, Н. Н. В продолжение любви : [книга воспоминаний в стихах и прозе] / Николай Ковалев ; [предисл. Владимира Семенова]. - Мурманск : Бенефис-О, 2009. - 463 с. : ил., портр.

Потом мы заболели брюшным тифом, и я плохо помню, что было. Мама говорит, что нас выселили из вагона на полустанке, чтобы мы не умерли сами в вагоне и не заражали других. На полустанке долго никого не было, и нам пора было умирать. Но ехал старик в санях на лошади. И старик, и Бог не захотели нашей смерти. Про старика я знаю от мамы. Про Бога меня научила бабушка в городе Мариинске. Там жили и спали вповалку наши родственники, и мы к ним потом присоединились. Эту горстку людей звали Конищевы. Правда, мы с братом были Ковалевы, а две кузины назывались совсем странно, и, если иметь в виду войну с немцами, неуместно. Их звали Шульц. Эта горстка под равнодушным небом и распорядительным (по рассказам бабушки) Богом уцелевала с помо­ щью большого лоскутного одеяла и пареной моркови. Вши. Нас ели вши, но мы остались живы. Все девять. Заслугу этого уцеления мы с бабушкой приписывали Богу. Про Бога я как-то непринужденно поверил. И надолго. Лет в четырнадцать я стал в нем сомневаться. Да меня и подучивали, что Бога нет. Но атеистам я мало поверил. И я уже давно не пересматриваю существование Бога. Я не умею с ним общаться, но я хорошо общаюсь с Его чудесами. Но другим способам объяснения мира, безбожным, очень храбрым и самонадеянным объяснениям, я просто не верю. А главное, я про себя знаю: Бог есть. Только я не знаю, какой он... Но все эти мысли явились потом. Пока же старик нас вымыл и сдал в больницу. Там нас остригли всех троих и вылечили. Какие-то властные люди направили нас в деревню Быково. (Молотовская область, Юго-осокинский район.) В деревне нам были не рады, но пустили в сени. Сени были большие. Начиналась весна. Моя первая настоящая весна. До этого я их как-то не помню. В Быково две земли. Одна наша - верхняя, с полем и деревней в одну улицу. Потом шел высоченный откос с травой и елями на его поверхности. Под ним была другая, нижняя земля. И дальше бесконечность, состоящая из черных еловых лесов. Под откосом извивалась речка. Из речки брали воду. И это было трудно, ведь откос был длин­ ным и высоким. Трава на нем шелковая, первоклассная. Мы с мальчишками катались с боку на бок, бревнышками. Остановиться было трудно. Но мы приноравливались. Вся эта географическая ситуация имеет уральское название «косогор». Там, в Предуралье, много таких. Я по­ том летел как-то над этой землей на самолете и видел: все косогоры, косогоры... Иногда с зелеными откосами, иногда с красными. Земля там красная. Поля обступали нас с трех сторон. С хлебами-колосьями, васильками, жаворонками и подсолнухами. И, ко­ нечно, звездами в небе, страшными своим количеством, размерами и непонятностью. А под горой жил какой-то старик, который поднимался оттуда и делал маме предложение: «Выходи, Николав- на, за меня», - и сулил хорошую жизнь. Маму определили в детский сад. Она - и директор, и няня, и уборщица. Сад был рубленный из бревен, новый, свежий. Женщинам надо было работать в поле. Поэтому учредили сад - детей устроить. Избяной этот сад стоял в конце деревни на краю поля. Рядом с ним толпа подсолнухов крутила под солнцем золотые головы на зеленых шеях. Про солнцелюбивую их поворотливость я уже тогда знал. Жаворонки тоже любили солнце. Они висели в воздухе и, словно дело делали, весело верещали на одном месте, а потом вдруг ныряли с высо­ ты в лоно своих спрятанных в хлебах семей. Разогретый солнцем старик все приходил и приходил из-под косогора. «Выходи, Николавна, выходи...» А напротив нашей избы, наискосок, показывали кино. В большой избе. Мама мне дала денег на билет, и я пошел в кино. Наискосок. В темно-синем воздухе вечера, в свое первое кино. Это был «Александр Невский» Эйзенштейна. Там все время страшно дрались какие-то железные люди. Неко­ торые из них были с железными рогами. Страшно гремела музыка. Картинка вдруг портилась, секунду трепыхались дыры и лохмотья - и темнота... Зрители ревели, свистели и бросались зажженными спичками. Это хорошо помогало. Квадрат на экране заго­ рался, снова появлялись железные люди, начинали шевелиться все быстрей, и прерванная катавасия продолжалась - лязг мечей и мелькание копий... Теперь при слове Эйзенштейн во мне вспыхивает эта драчливая картинка. Сенник, на котором мы спали, чтобы он не мешал проходу, утром сворачивали рулоном. Как-то однажды я стал резвиться, прыгая с него на пол. Долго прыгать не пришлось, так как я тут же сломал ногу. Кости, видно, были от бескормицы хрупкие. А уже наступила новая зима (конец сорок второго). И эта была 12