Виктор Конецкий: человек из морского пейзажа : воспоминания, размышления, штрихи к портрету / авт.-сост.: Т. В. Акулова. - Санкт-Петербург : Площадь искусств, 2014.

АНДРЕЙ БИТОВ Виквик (за точность его фразы ручаюсь). И он был точен: стоило вздернуться барьерчику, как начался этот спринт. Мы, естественно, оказались в торце, зато в наилучшем обществе (тоже достоинство того времени: не надо было сговариваться, чтобы оказаться в сгово ре). А оно опять не вышло. Не добрав, мы продолжили на свободе. Я рассказывал ему о не написанном романе, и он меня критиковал как профессиональный военный — за неточность в подборе оружия для моего террориста. «Не верю!» — восклицал он по-станиславски. «А право художни ка?» —отбивался я. Кончилось это гомерическим взрывом хохота, от которого я и проснулся. Виквик в том же кителе, а я в детской кроватке, и ноги торчат сквозь решетку. Оказывается, я привел его на квартиру брата (семья была на даче, а у меня были ключи), ему, как старшему и гостю, уступил един ственное ложе, а сам рухнул в кроватку племянницы. Так закончилась наша встреча с Политбюро. Я так и не исполнил свой бумажный террористический акт, а Виквик, будучи членом пар тии, подписал-таки (чуть ли не единственный в Ленинграде) письмо в поддержку письма Солженицына, порожденного тем же съездом. Вот офицерская честь, что превыше свободолюбия! Виквик не был свободным, а потому был способен на поступок, а не на риск. Потертый мундир сковывал его прозу. Он требовал от нее со ответствия образцам, которые считал недостижимыми: русской классики и единственного современника Юрия Казакова. Свободу Виктор Конецкий обрел, сменив потертый уже сюртук писателя на новенький мундир штурмана, то есть вернувшись на флот. Он пе рестал разрываться на память и текст, перестал требовать от текста надраенности, а от памяти преданности морю. Его книги продуло свежим ветром настоящего времени — таковы стали его «Солёный лёд» и «Среди мифов и рифов». И его снова стало можно приревно вать и даже позавидовать полноправию его формы, как внешней, так и внутренней. Никто тогда это так не истолковал, что он вернулся в морскую профессию, чтобы сохранить верность писательскому призванию. А это было то офицерское мужество, с которым он переплывал за стой й все искушения официальной карьеры, которая ему вполне предлагалась. Но он обошелся без секретарства, орденов и премий, ради того, чтобы писать лучше. 92