Виктор Конецкий: человек из морского пейзажа : воспоминания, размышления, штрихи к портрету / авт.-сост.: Т. В. Акулова. - Санкт-Петербург : Площадь искусств, 2014.

ВИКТОР ДМИТРИЕВ ему задание. Взгляд мой упал на сосновую ветку, может, потому, что она бросалась в глаза а, может, и потому, что мне подумалось, что ветка —недавняя гостья этого дома и скоро ее здесь не будет, так что не так уж много в ней заложено идей для рассказа и, чтобы написать его, Конецкому наверняка придется выкручиваться и непросто. Я предложил: «Напиши рассказ „Сосновая ветка“, вот об этой ветке». И Виктор тут же сел за машинку. Он попросил не останавли вать его, если пройдет более пяти минут, но все-таки, взамен этого, предложил другое ограничение: не писать более одной странички и не переделывать. Мы решили ему не мешать и отправились в парк. Была луна и по этому довольно светло. Было очень красиво глядеть на Савкину гор ку, на Маленец, на Дедовцы, на все кругом, белое и тихое. Мы быстро вернулись, и Виктор при нас достукал на своей машинке последние слова этого рассказа: «Был тихий дом, летний, легкой постройки. Надо было долго топить печи, чтобы к утру стекла окон не станови лись сиреневыми ото льда. Утром в ведрах на кухне скри пел лед, тонкий, скрипкий, музыкальный. И я боялся мыть шею. Я уже забыл прошлое — трудные ночи Диксона, лай промороженных собак, застывший на сорока столбик рту ти, ртути, не смешанной с денатуратом, которая уходит под брови термометра, когда опускается за сорок. Я уже забыл замороженные огромные туши белух, из которых когда-то вырубал печень обыкновенной пешней. Сперва из распоро того брюха вырывался вонючий газ. И даже мороз не мог омертвить этот страшный запах смерти. Вокруг в полутьме полярных сумерек полыхало северное сияние. Я ждал му зыки из Москвы, когда возвращался в избушку зимовки с белушьей печенью. Меня встречали радостно и озорно, потому что на Руси есть одно главное богатство — юмор, самоиздевка, смех, беспощадность. Из этих вещей рожда ется тепло. И вот я забыл уже все это, изнежился, и когда приехал в этот маленький, летний, дурной дом, то испу гался простылости его стен, обреченности его жильцов, их привычки в довольстве малым. И я подумал: „Смогу ли я тут писать, Витя?“ Было утро, морозное, и солнце: красное, морозное, поднималось над санным полозом, который прошел от ка кой-то дальней деревеньки сюда, в Михайловское, в ларек, где продают хлеб. Накануне я разбил машину, на душе было 114