Благодаренье снимку... : семейный фотоальбом Виктора Конецкого / [сост. Татьяна Акулова ; ред. Игорь Кузьмичев ; предисл. Валентина Курбатова]. - Санкт-Петербург : НИКА, 2009.

Почему-то мне кажется, что самым неожиданным этот альбом будет для тех, кто много читал и давно любил Конецкого. В нашей любви к нему всегда было не много эгоизма— каждому из нас казалось, что он знает Виктора Викторовича не много лучше других. Ведь тот был так открыт в своих книгах и своей дружбе. Море, он и мы— больше никого не было. А всё человечество его сочинений— это как бы немного персонажи, именно только герои книг— его Гриневы и Болконские, его Рудины и Обломовы, его Подколесины и Ионычи, его капитаны Ахавы и капита ны Греи. Мы как-то легко забывали, что у него всякий герой часто со своей фамили ей, со своею живой, не касающейся нас судьбой. А только тайна и чудо высокой литературы в том, что «написанный» человек поступает в распоряжение читателя. И подлинная его реальная жизнь оказывает ся менее реальна, чем книжная. И в этом нет ничего ни странного, ни обидного, потому что в книгах мы выходим навстречу друг другу, как одинаковые дети Гос подни и лучше слышим и понимаем друг друга, чем в шуме улицы и тесноте дня. Там в одежде случайности говорит угаданная художником человеческая сущность, по которой мы все родня. Что же неожиданного-то в этой книге? А то, что героям возвращена их отни маемая книгами частность. Обобщенные книжным словом они вновь становятся единичны. Мы уже было привыкли к морю, кораблю, книге, а нам предлагают спу ститься по трапу и заново узнать тех, кто еще недавно был одним из героев, из по стоянных или мимолетных персонажей книги. Ведь Виктор Викторович не раз писал своих родных. И мы прекрасно знали его дорогую матушку Любовь Дмитриевну, которую он от смущенной нежности звал в письмах «матерь», знали его тетушек, певших в Маринке и танцевавших у Дяги лева, чувствовали в нем эту артистическую наследованную тонкость, эти оклики грассирующего века, от которого он сохранил своё детское «эль». Но мы как буд то видели за словом свои представления о веке, слышали свое чуть литературное волнение и тем словно присваивали их себе. А они— вот, такие подлинные, такие единственные и нам теперь мучительно будет перечитывать книги, потому что мы будем видеть лица тех, кто томился в тюремных очередях, кто успевал крикнуть уводимому на расстрел мужу: «Спасибо за счастливую жизнь!», кто вмерзал в пол в блокаду и ложился в могилу № 10 на Пискаревском кладбище. Все они «заглядывали» к нам при чтении и тоже как будто были только героя ми горьких и прекрасных текстов, умной литературой, в которой мы вольны были видеть и судьбы своих близких. А вот и они единственны— с этим незабвенным лицом, этим, теперь уже навсегда надетым платьем, этим взглядом. И внезапно осо бенно остро почувствуешь, что мы только заслоняемся от боли, когда говорим о по хожести судеб, а на самом деле уходят, гибнут в блокаду, просто умирают от одино