Блинов Б.Н. Эти тёплые дни.

Мурманская сага неизбежности скорого конца уже овладело сознанием, и батин уход встал в череду бытовых движений, ушел из области траги­ ческого. Я уже книжку с собой приносил незаметно и, стесняясь ее показывать, читал, сидя напротив него на отдельной кровати. Как-то сестричка сказала с упреком: «Что ж он у вас голый- то? Хотите, я дам ему больничную рубаху. А то простудится». Только тогда мы опомнились. Простудиться —это вряд ли: батя закаленный был мужик, до последних дней обливался холодной водой, да и мы следили, накрывали его. Но все же какой-то нештатный идиотизм в нашем поведении присут­ ствовал. Мама к тому времени уже приехала и днем иногда его тоже навещала. Она была еще не совсем здорова после инфаркта, и на более длительный срок мы ее не оставляли. Но когда она узнала, что он голый, удивлению ее не было границ. Мы друг другу потыкали укоризненно, но делать не­ чего: вот мы все вместе собрались у его койки и дружно так, сердечно, со смехом покаялись в собственном идиотизме. Он бы тоже посмеялся, если бы был здоров, чувством юмора он владел превосходно. До этого мы отстранены друг от друга были, каждый ку­ пался в собственном отчаянии, в своих воспоминаниях. Ни мамы, ни Коли я так вот близко, как себя, не видел рядом с ним. Вроде бы батя и я вместе были, от других обособлены. А эта вот нелепая история с рубашкой сблизила нас и дала воз­ можность сделать общий, дружный вдох, почувствовать, что мы едины и в грусти, и в чувствах друг к другу. Я заступил на дежурство, не чувствуя обычной отупляющей тяжести и одиночества, как бы свободней дышалось, разгля­ дывал батин осунувшийся профиль, и что-то казаться мне стало, что он не такой серый сегодня, как прежде. Термос с болгарской палочкой стоял на подоконнике, поставили его там, а не в холодильнике, и забыли, над его головой. На па­ лочку уже никакой надежды не было, бате ее так и не дали попробовать. Раз, а то и два за вахту он проявлял признаки жизни, ино­ гда что-то говорил даже или делал пару глотков питья. И вот вместо сока я подсунул ему ложку этой забродившей творожной жижи. Батя стал ее выпихивать и проснулся окончательно. «Съешь, батя, это лекарство. Очень хорошее», — убеждал я. И он согласился, сделал пару глотков и запил соком это безобразие. Потом-то я уже сообразил, что кефир этот не­ 317