Блинов Б.Н. Эти тёплые дни.

Мурманская сага это воспринять?! При нейтральном молчании мамы мы от­ носились к ней снисходительно, как к не совсем нормальной. Иначе трудно было объяснить сведения, которыми она рас­ полагала и иногда выплескивала невзначай, как бы разгова­ ривая сама с собой. Ее образ жизни резко расходился с восприятием окружаю­ щих: посты, которые она тщательно соблюдала, посещение церкви и присутствие на всех церковных службах, всенощные, заутрени, на которые ее надо было сопровождать, —все это было в тягость семье, еще и потому, что осуществлялось по­ лулегально, и официальной властью не поощрялось. Мы с братом стеснялись иконок, развешенных в нашей комнате и на кухне. Как могли, вели с ней антирелигиозную про­ паганду. подшучивали над ней, иногда зло и обидно для нее. Никого ее жизнь не интересовала, дети смотрели на нее снисходительно, вздыхая, когда приходил ежемесячный срок выплаты ей денег. Когда бабушка в дни получки шла по детям, Коля, брат, охотно читавший ее книги, напутствовал ее выход строчкой из «Отче Наш»: «И остави нам долги наши, яко мы оставляем должникам нашим». Она поощряла его любознательность, но к себе слова молитвы не относила. Своего-то она не упускала, хотя не очень понятно было, куда ей деньги. В магазины она не ходила, на еду не тратилась, но регулярно посещала церковь. Там, видимо, все и оставляла. В то время мы сами чуть не голодали, и то, что она раздавала деньги чужим людям, не могло нас не задевать. «Разве она меня воспитала! —говорила мама, в пятнадцать лет покинувшая родительский дом. —Меня воспитала совет­ ская власть». Наверное, так и было, но доля самооправдания звучала в маминых словах, когда она это произносила. Бабушка знала Сталина. Сказала она это внятно, и домашние все слышали, но при всей определенности сведений никто их обсуждать или распространять не брался, даже мы, дети. Сведения выпадали из официальной версии о любимом вожде всех народов. И отсылали нас в небольшую деревеньку под Вологдой, где до революции великий вождь скрывался от царских ищеек во время какого-то своего побега из тюрьмы. Он жил на чердаке в доме скотницы Маланьи, «злой и черный», как говорила про него бабушка, «архаровец». Она его без ошибки признала. Вся деревня запомнила его хорошо, еще и потому, что он вел себя нахально и сделал Маланье ребенка. 291