Блинов, Б. Н. Вдоль большой дороги : повести и рассказы / Борис Блинов. - Мурманск : Литературный фонд России, Мурманское отд-ние, 2000. - 480 с. : ил.

200 Повести С дедом у Ярцева сложились ровные, добрые отношения. Дед был всегда корректен, вежлив, обходителен, всех называл на “вы” и по имени-отчеству. При деде стеснялись ругани, крепких слов, и те нервные вспышки и мелкие ссоры, которые возникали в машине, быстро угасали, не успев перейти в затяжные конфликты, без которых в условиях долгого плавания редко обходится хоть один рейс. Не только на машину распространялось влияние деда. Зная о его миролюбивом нраве, к нему часто обращались за разре­ шением спорных ситуаций на общесудовом уровне. Помимо техснабжения судно везло для промысла картошку. И вот пять тонн ее оказались подмороженными. Старпом обвинял в этом рефмеханика, рефмеханик - старпома, платить за нее никому не хотелось. Когда капитан попросил деда быть судьей в споре, дед, поговорив с поваром, решил так: виновных нет, недостачу до промысла можно покрыть за счет стола, потребляя вместо картошки крупы. “Нашли проблему, - с го­ речью произнес дед. - В Ленинграде блокаду пережили, а тут...” Так Ярцев впервые услышал от деда про блокадный Ленинград, и теплое чувство близости шевельнулось в нем: Ленинград той поры не был Ярцеву чужим, хотя он почти ничего о нем не помнил. Дед иногда зазывал Ярцева к себе, “скоротать вечерок”, но последнее время Ярцев у него не бывал. Дед совсем не умел пить, но на каждую встречу выставлял бутылку. Они выпивали по рюмке, и дед, мрачнея лицом и остро возбуждаясь, рассказывал ему истории о блокадном детстве. Ярцев слушал его внимательно и молчал. А дед, словно сам себя заряжая, схватив рюмку, опрокидывал ее между фразами, голос его крепчал, глаза набухали влажной краснотой. Ярцев видел, что ему больше нельзя пить, пытался отодвинуть от него бутылку. Но дед говорил “ага, давай”, быстро плескал себе и продолжал говорить, уже сбиваясь, перескакивая на другие темы, но все так же без передышки, не давая Ярцеву вставить ни слова. Конец вечера, который переходил за полночь, завершался почти всегда одинаково: дед читал стихи Симонова о Леньке: “Раненый, но живой, нашли в сугробе Леньку с простреленной