Анипко, А. А. Иллюзиады : стихотворения, 2002-2006 / Арсений Северин ; [авт. вступ. ст. А. Бауман] ; худож. И. Волков. - [Б. м.] : Der mundus, 2006 (Санкт-Петербург : Копировально-множительный центр «АРГУС»).

эмоций, желания и вдохновения. Трансляция смыслов и форм через машину сознания и мерно стрекочущее тело поэта была возведена в абсолютную степень: сердце как сгущенный нарост экзистенциальных энергий на механизме смыслопроизводства оказалось обесточено и обезврежено болезнью («Металлическое сердце бесполезная игрушка / хочешь вытащи и в шутку на детали разложи» (Allegretto)), а самосознание — удалено на периферию жизненного мира посредством алхимического комбинирования различных фармакопейных эссенций. В противовес манифестированному Рембо «расстройству всех чувств», основанному на бодлеровском «философском искушении ума» посредством «опасной и соблазнительной гимнастики опиомании» (гимнастическое пособие с подробным списком противопоказаний и побочных действий см. в трактате 1860 года «Искусственный рай»), поэт практикует уничтожение всех чувств, их редукцию к сверхчувственной первооснове; в противовес решительной ницшевской переоценке ценностей — их столь же решительную недооценку вплоть до полного нивелирования. Хотя герою этих строк (пришлась бы) весьма по вкусу выстроенная автором писем «ясновидца» в мае 1871 года стезя от исходной натуральности «желающего стать поэтом» через «полное самопознание» к «культивированной душе» и, наконец, к искушающему и превосходящему природу «ясновидению». Дело в том, что создатель «Иллюзиад», вдохновившись поначалу чисто философским изучением наследия Эдмунда Гуссерля, вскоре подверг поэзию феноменологической терапии, предусматривающей перемещение стихослагателя с натуральной, естественной позиции сознания на позицию «искушенную», «феноменологическую», на позицию творца, поглотившего и усвоившего плод с древа познания добра и зла, то есть потерявшего невинность собственного восприятия и тем самым остранившего мир. Тут-то, по ходу ядовито-манерной дефлорации схваченного в стихах мироздания, и пригодился вымысленный еще на относительно раннем этапе сочинительства поэтический псевдоним — Арсений Северин, в котором мышьячная алгебра Arsenicum’а поверяется северной гармонией северяниновского эгоцентрического маньеризма с созерцательным («сверхчувственным», заметьте, как сказано в романе) маньеризмом Северина из «Венеры в мехах» Захер-Мазоха. Слово «северный» здесь отнюдь не случайно: поэт — уроженец и временами житель Мурманска, где не только северное сияние изливается из глубин очищенного от конкретного сюжетного содержания и при этом изрядно воспаленного эго, но и «заря, хрустя брусникой, с крутого склона катится в овраг» (см.